Солнце слепых

Восхищаясь Блоком, Федор был в той поре чувств, когда в каждой девушке, выворачивающей из-за угла, он видел Единственную. Поскольку в его жизни такой Единственной была первая его любовь Фелицата, недосягаемая и непостижимая, он в каждой видел одновременно Единственную и Фелицату. Но, понятно, ни одна из них не могла занять места в его сердце, за год уже привыкшему к разочарованиям. Очарование же Образа за этот год стало потихоньку угасать, так как естественный ход событий своротил его на более добрые, а значит, и более естественные отношения с девушками. Фелицаты же, увы, не было, и где она пропадала, кто ж его знает?..

Он не помнил лица Фелиции. Всякий раз, будучи еще совсем маленьким, и потом, когда стал постарше, еще даже не взглянув на нее, он слышал шепот, будто шептал ему внутренний его голос: «Она прекрасна!» - и он был согласен с ним, он был весь во власти этого голоса и своих чувств. Он этот голос слышал всякий раз, как поднимал на девушку глаза. Оттого, быть может, у него и не осталось в голове четкого облика Фелицаты, и оттого он ищет ее во всех и не может найти. А найдя то в одной, то в другой, понимает, что это не она. Что движет им - он не знает. Это не обычное чувство, какое бывает у мужчины к женщине, оно было как бы вне и выше его. Поэтичнее, если прибегнуть к высоким словам. Тут-то и ставит все на свои места Блок.

Но проза брала свое. Он уже и сам порядком устал от поэзии, бушевавшей в нем, и от девушек, которые знали много чего выше поэзии. Он более трезво стал смотреть на окружающий мир и нашел его весьма прозаическим. В первый раз прозаичное это произошло так.

В дверях на табуретке стояла малярша и широко водила кистью. Малярша была молодая, задорная и замечательного здоровья. Она с трудом помещалась на табуретке и в дверном проеме. При каждом мазке тело ее колыхалось, как краска в ведре. Федору надо было пройти мимо нее, и он ждал, когда малярша пропустит его.

- Как бы мне тут того-этого, - сказал он.

- В щелку позади проскочишь?

- Да я-то в любую щелку проскочу - не зацеплю.

- Скачи, коль не шутишь.

Федор сделал попытку проскользнуть, но малярша колыхнула телом и вдавила его в дверную коробку.

- Ой! - засмеялась малярша, и ее смех прошел по нему волной. - Зацепил! Теперь давай расцепляй, - и, повернувшись к нему передом, она сошла с табуретки, окружив его руками и бюстом.

Федор от природы обладал недюжинной силой и был чрезвычайно прыгуч. Когда он играл в футбол, то мчался к цели неукротимо, как торпеда. Никто не мог свалить его с ног или остановить. Такие спортсмены становятся героями регби. Когда он стал заниматься боксом, не многие могли ему противостоять. Будь у него руки подлиннее, кто его знает, мог бы сорвать ими даже звание олимпийского чемпиона. Шутки, прибаутки и лукавство не сходили с его лица даже во время боксерских поединков. Ему хотелось сразиться с противником, как на деревенской «улочке», в остром словце или частушке. Какой девушке не понравится, когда ее парень ни с того ни с сего делает с криком сальто, а потом одной рукой подбрасывает ее вверх? А его глаза, сияющие счастьем, щеки, как два наливных яблока, белые зубы, созданные для смеха и шуток?

Целый месяц в него была влюблена певица филармонии, красавица, каких мало. Она запросто приходила в общагу и пела старинные романсы в красном уголке, после которых комендант Кузьма Иванович запирался у себя в кабинете, а на завтра отменял занятия в сети самообразования.

- Женись, - подзуживали его приятели. - Не жизнь будет, а песня!

- И эту песню будет петь весь город, - отшучивался Федор.

Одно время он отпустил усы, но провалился как-то в полынью, подцепил насморк и сбрил их.

Глава 10

Нужна ли девушкам злость?

После первой сессии Дерейкин записался в секцию бокса и уже через несколько месяцев стал по городу победителем в среднем весе. Бои он проводил легко, чересчур легко, словно они его и не касались. С самым серьезным противником он вел бой посмеиваясь. Половина боксеров возненавидела Дерейкина не за свои поражения, а за его нескончаемые издевки и подтрунивания. Тренер радовался, но и негодовал, так как именно в этот момент стал отчаянно думать о своей карьере. Парень-то далеко пойдет! И даже во сне увидел свой красивый портрет в центральной газете «Красный спорт». Портрет был четкий, а на груди орден.

- Не давай загонять себя в угол! - яростно шептал он. - Работай первым номером! Меняй темп! - обмахивая Федора полотенцем, он советовал: - Не отскакивай прямо - достанет. Вбок иди, обрати внимание на левую руку - перед ударом он играет ею. Упреждай!

- Я заметил, - кивал головой Федор.

- Почему ты не бьешь его справа? У него же подбит глаз!

- Потому и не бью!

От этих слов тренер приходил в ярость.

- Неужели в тебе нет спортивной злости? - допытывался он после поединка. - Иногда надо выйти из себя. Из трусов, конечно, не выскакивать, хладнокровно, но постоять за себя! Только так можно послать в аут того, кто сильнее тебя. Нечего очки собирать!

- Даже если выйдешь из себя, не сразу выйдешь в люди, Федотыч, - ответил Федор. От такого довода тренер дернулся, как от острого ножа.

Федор никогда не думал об исходе поединка. Он наивно полагал, что в шестом раунде выиграет бой в любом случае и у него про запас всегда останется сил. В конце концов, если даже вымотаешься, всегда можно войти в клинч, выронить изо рта капу, зависнуть на канатах, чтоб за полсекунды прийти в себя, а потом от них же резко вперед - удар получается страшный, когда идет прямо в цель. Так что все было хорошо, зря Федотыч так мандражирует. Вот когда пот ест глаза - это хуже.

Всего лишь раз забрал Дерейкина азарт боя. Но это был не спортивный азарт и даже не спортивная злость. Это была досада на собственную нерешительность. И даже не это. У него тогда не было своей позиции, а она требовалась от него именно в тот момент. Он позже прокручивал в голове возможные варианты своих слов и действий, но что толку, поезд ушел, и от этого брала еще большая досада.

Это произошло в Москве, куда тренер привез его, совершенно никому не известного боксера, на чемпионат страны. Достаточно уверенно он дошел до четверти финала. Кто-то из журналистов сравнил его с Константином Градополовым.

Перед полуфинальным поединком к нему подошли двое, штатский и военный. Штатский, высокий сухощавый мужчина, свысока оглядел Дерейкина и через губу поинтересовался его планами на будущее. Федор сказал: «Громадье». Штатский, не церемонясь, выложил:

- Чтоб воплотить их, надо Гузееву проиграть. Достаточно по очкам.

Военный холодно смотрел сквозь Федора, словно его и вовсе не было на земле.

- Это надо обдумать, - сказал Федор.

Взгляд у штатского потеплел, а военный развернулся, как циркуль, и, не прощаясь, пошел. Кивнув небрежно, словно лорд, удалился вслед за ним и штатский.

Я обдумаю, крепко обдумаю, ожесточился Федор. Пугальщики!

Гузеев был жилистый парень, ему бы не кулаками махать, а на сейнере невод руками тянуть. Он, кажется, и тянул где-то во Владивостоке. И руки у него были до пола, как у гориллы. У него был изъян: он был высокомерен, небрежно скакал перед противником, опустив одну руку, а другой не подпуская к себе для ближнего боя. Что ж, пойдем на сближение, помолотим парня вблизи, решил Федор. И он с первых же секунд предпринял бешеную атаку противника, вызвав одобрение тренера и гул зала. «Чаще бей левой», - напутствовал Федотыч. Правда, на Гузеева массированные удары Дерейкина не произвели особого впечатления. Чуть не вырвал себе левое плечо, а тому - хоть бы хны! Во втором и третьем раундах Федор продолжил атаку, нанес несколько чувствительных ударов, сбил Гузееву дыхание, но тот именно в этот момент и стал оказывать Дерейкину яростное сопротивление, будто вопрос шел о его жизни и смерти. Федор пропустил в конце пятого раунда два сильных удара и почувствовал, как в голове словно прибавилось крови, за носом и за глазами.