У ног лежачих женщин

е теряем. Задница светится, но в библиотеку запишусь. Нет в них простоты, нет. Сколько лет живут на улице, но стол Панин так ни разу и не накрыл... Правда, Сорока и Шпрехт не накрывали тоже, но Сорока всегда мог зайти к другому и выпить как человек, как свой. Шпрехт же пил только свое вино, правда, если зайти к нему, наливал в пластмассовый стаканчик, такой облапанный, что некоторые, горящие душой, но брезгливые, шли к нему со своей тарой, хотя Шпрехт все равно отмерял своим стаканчиком, а то ведь некоторые могли заявиться с пол-литровой кружкой. В этом деле мы народ неостановимый.

Итак, они остались вдвоем - Панин и Шпрехт.

- Ну, как Людмила Васильевна? - спросил Шпрехт.

- Вот же! Вот же! - захлебнулся словами Панин. - Что я и хочу вам сказать! В такой ясности, как никогда! Выносил ее вечером, посидела в кресле. Хорошо так говорила, жалела меня! - Панин всхлипнул. - Как будто это главное! Как будто мне не счастье ее на руках носить...

У Шпрехта защипало в носу. Как же ему понятно это было, как понятно! Но непонятно другое, как можно любить Людмилу Васильевну, разве ж ее можно сравнить с Варей, у которой и в руках все горело, и ум такой, что он, Шпрехт, всю жизнь ему удивляется, а о внешности и говорить нечего. За что ему такое счастье, за что?! А вот у бедняги Панина - бледная немочь Людмила Васильевна. Но пусть их! Пусть! Пусть живут!

- Может, погода действует? - сказал Шпрехт. - Я лично не люблю, когда дует из Африки. Нашему телу это вредно...

- Я же ничего не хочу от жизни, - скороговорит Панин. - Пусть не ходит ногами, пусть... Только чтоб мыслила... Чтоб поговорить с ней... Пусть бы пошумела, как ваша Варя...

- Да! Моя умеет, - радостно сказал Шпрехт, испытывая волну такого невыразимого счастья, что он даже как-то крутнулся на месте, как бы взлетая, вспархивая, во всяком случае пыль вокруг его босых ног клубнулась, взвихрилась и осыпалась в пустые галоши. Надо идти к ней, к Варе, что это он тут расстоялся, гребет землю, надо идти. - Надо идти! - сказал он строго. - А то мы вяжем языками, вяжем...

- Да! - сказал Панин. - Да! Я уходил, а Людочка попросила альбом. Я его как раз привел в порядок, купил уголочки для фотографий.

- Ну тогда пока, - сказал Шпрехт, хватая руками галоши. - Привет передавайте Людмиле Васильевне.

- Спасибо вам огромное! - кричал ему Панин. - Огромное!

Летчица

Когда на улице дул ветер, который Шпрехт считал ветром из Африки, а окно не было закрыто, Зина слышала улицу. А так как за долгие годы она знала ее как облупленную, то ей хватало отдельных слов, скрипов, стуков, чтоб знать все. Вот вчера у Люськи-учительницы случился умственный просвет - Панин стал говорить не своим голосом, тонким и глупым. Ах, Люська, Люська! Жалко тебя, дуру, а с другой стороны, так тебе и надо.

Зина вспоминает то время, когда она от нечего делать пошла работать в школу завхозом. Тогда была еще жива ее мама, и она буквально отняла у нее все домашние дела. С полгода Зина позвенела школьными ключами,