У ног лежачих женщин

куртка.

А хотелось... Хотелось легко пройтись по улице, чтоб ничего в руках и в голове. Просто идти как счастливый человек, у которого есть куртка... Не в том смысле, что он шмоточник, нет! А в смысле... Вот этот самый чертов смысл Панин и хотел сообразить и, как человек неглупый, подозревал, что это ему - тьфу! Соединить в единую мысль себя, куртку и легкое движение по улице без умственной и физической тяжести. Но рождалось недостойное его, панинской, личности соображение, что человек должен прожить хорошо одетым и что это не противоречит главному предназначению. Не противоречит - вот ключевое слово, которое возникло тогда.

- Диоген был дурак, - ни с того ни с сего брякнул Панин уже сейчас. - Нет такой идеи, чтоб она была убедительнее из бочки. Большевики и есть диогены двадцатого века и засрали мир.

- Жаль, что уже нет Миняева, - скорбно сказал Сорока. - Он бы тебе показал твое место в мире.

- Я там был! Был! - закричал Панин. - Я всюду был и все видел. И еще живу. А Миняева Бог прибрал за ненадобностью. Кончилось его время! Кончилось! И он вместе с ним.

- Завтра магнитная буря, - сказал Шпрехт. - И ветер северо-западный. Чернобыльский. Вот если начнут завязываться помидоры, покушаем стронция.

- А я не боюсь, - засмеялся Сорока. - Мы тут такого надышались, что, может, он нам и полезен будет, твой стронций.

- У меня моча идет толчками, - сказал Шпрехт. - Долго стоять приходится.

- Но идет же! - философски сказал Сорока. - Вот когда закоротит, тогда караул и кричи. Ладно, черт с вами. Пойду.

Сорока покосолапил домой, а Панин и Шпрехт остались. Шпрехту не хотелось выбираться ногами из мягкой и ласковой пыли, а Панин хотел ему сказать, что со вчерашнего вечера Людочке как бы стало лучше. Этим очень хотелось поделиться, но трудно было решить, с кем...

Дело в том, что многие годы - это сколько же лет? Если считать со строительства домов? - уже, считай, тридцать... Так вот Сороки, Шпрехты и Панины все это время считались заклятыми врагами. А когда в одночасье, надевая платье шестидесятого размера, упала Зина, а до этого за два месяца перекосило Варю, Сорока и Шпрехт пришли к Панину, чтоб рассказал, как их тяжелых поворачивать, ведь у него, Панина, был опыт на этот счет. И Панин пришел. И показал на Зине. Пришел и показал на Варе. Дома, перенося свою легкую, мяукающую Людочку, Панин благословил судьбу, что у него такая ноша. Людочка, тоненькая и чистенькая, казалась птичкой, благоуханным цветком супротив неподъемных жен Сороки и Шпрехта.

И Панин им простил все. У Панина было инстинктивное чувство меры. Он брал в жменю ровно восемьдесят граммов фарша, и ошибки не было никогда. Он на глаз определял все - количества и любое соотношение.

Трагедия у соседей не вызвала у него сочувствия - он сам хлебал горе. Но не вызвала и злорадства. Он увидел чужую ношу беды и понял: отяжелять ее дурными мыслями грех. Он помог Сороке уложить Зину на щит, для чего посоветовал убрать ножные спинки кровати. А для Вари принес колокольчик,