Избранное

Никудышная баба! — кричит она.

Наклоняется, заглядывает в духовку, потом плюет в огонь.

Хлеб поспел, и, разостлав на столе чистое полотенце, она вынимает из духовки огромный каравай — высокий, круглый, с поперечной вмятиной, чтоб сподручней было переломить пополам. Подвесила кастрюлю над огнем, сунула жариться сало, заварила чай и раскладывает по мискам овсяную кашу. И Дэйву велено налить в кашу побольше сливок и съесть все до донышка. Он еще не обзавелся настоящим аппетитом, как положено тому, кто работает на земле, а пора бы научиться есть досыта, напрасно он думает, что она у себя в доме потерпит городские жалкие аппетиты. И хорошо ли он спал?

— Да, спасибо, миссис Макгрегор,— говорит Дэйв,— хотя, правда, ночью несколько раз просыпался.

— Что такое!

Он проснулся — и не сошел вниз, не сказал ей, что мерзнет!

Никудышный парень! Все вы никудышные!

— Надо полагать, он больно о себе заботится,— говорит она.— Лежит в теплой постели и не подумает, каково бедным росточкам под открытым небом помирать от холода.

Она даже прослезилась при мысли о рассаде, которую можно было укрыть и спасти от гибели, если б он поменьше заботился о себе. Пришлось ей вместо носового платка утирать слезы углом фартука. От этого у Дэйва стало прескверно на душе — и ничуть не полегчало, когда она прошла мимо него поглядеть на портрет Седрика, приговаривая — вот кто всегда был хорошим мальчиком, а потом как плохо поступил — укатил в город, бросил ее управляться тут с оравой никудышных лодырей.

Работа! Она только и знает, что работает! Но тут потянуло пригорелым салом, и, прибавив «стервецы вы все трое», она кидается назад к печи.

Дэйв и Джонни едят яичницу с салом, а она взялась за бумагу и карандаш — пора уже готовиться к стряпне для окаянных стригалей, пускай Джонни съездит за кой-какими припасами в лавку. Да, а как же с лошадью? И пошла толковать про лошадь. Та сейчас на косогоре (это она сказала, наклонясь над огнем и глядя вверх, в дымоход), сам покуда не взял лошадь, а вдруг да она ему понадобится. Ну и ладно, Джонни обойдется без лошади, пускай с ним пойдет Дэйв, вдвоем они донесут все, что надо. Но нет, Дэйву нельзя в лавку, вчера сам велел ему пойти к Эндерсонам — подсобить им покончить со сбором скота. Стало быть, если самому понадобится лошадь, надо будет Джонни притащить, сколько сможет донести, она в списке отметит, что всего нужней, а уж завтра он отправится за остальным. Поминутно вставая проверить, чего ей не хватает, она составила наконец список: рис ячневая крупа чечевица сахар чай какао кокосовые орехи изюм финики смородина кэрри инжир тминное семя лимонная цедра сливы сало соль и мука. Тем временем Джонни с Дэйвом позавтракали; допивая вторую чашку чая, Джонни просматривает список и выслушивает ее объяснения — какого именно сорта ей нужно то, пятое и десятое. Да, и пока она не забыла — пускай он непременно спросит почту, может, пришло письмо от Седрика.

Но, конечно, все зависит от того, возьмет ли он лошадь, так какого беса этот дурень — ее муженек — не вернулся к завтраку? Тут ей почудился собачий лай, она хотела выглянуть за дверь; но Джонни оставил на диване раскрытый журнал, и она наклоняется над фотографиями самолета, который взорвался и сгорел.

— Так им и надо,— говорит она.— Вы поглядите, нет, вы только поглядите на рассаду. Вдруг бы взять и катать ее по воздуху. Или, к примеру, столы и кресла — вдруг бы они стали в гостиницах летать по воздуху. Не может такого быть! Ну и, стало быть, так им и надо!

Но тут и впрямь со двора послышался лай, и она вышла на порог и закричала — если он не придет сейчас же завтракать, пускай подбирает свой завтрак в саду, потому как она все вышвырнет вон. Хозяин не ответил, но почти тотчас вошел, шляпу он снял, но все равно в дверях пригнулся, чтоб не удариться о притолоку. Не обращая внимания на женино брюзжанье, поздоровался с Дэйвом, развязал и скинул с плеч одеяло и садится к столу, пропахший овцами и потом и одеждой, что развешана по всей уэйре и пропиталась дымом очага. Он все улыбается Дэйву, в курчавой бороде и усах просвечивают желтые зубы, руку он запустил под фланелевую рубашку и с наждачным скрипом почесывает ногтями волосатую грудь. Нравится ли Дэйву жить на ферме, спрашивает он, и хороший ли завтрак состряпала Дэйву хозяйка, и хорошо ли он спал? Но где там расслышать, что отвечает Дэйв, и хозяин говорит — ну-ну, Фэнни, потише, не шуми, Фэн!

Ах, негодяй! Еще хочет, чтоб она не шумела! Нужна ему лошадь или не нужна, сколько раз спрашивать?

Да, лошадь ему нужна. Если Джонни уже позавтракал, пускай пойдет запряжет, надо подвезти столбы к тому месту, где последний оползень подмял ограду.

Ну вот! Видали такого старого дурака! У него недели, да что недели — месяцы были на то, чтоб починить ограду, а он пальцем не шевельнул. Дождался, когда уж стрижка на носу. Ладно, хочет чинить сейчас — пускай чинит один. Потому как хочет взять лошадь — пускай берет, а вот Джонни ей самой нужен.

И хозяин говорит — пускай она даст ему поесть и прикусит язык.

И она замолчала, держит на весу тарелку яичницы с салом, хотя по лицу ясно — не то чтобы не хватает охоты высказаться, просто дыхание перехватило. И тарелка в руке ходит вправо-влево, будто хозяйка никак не решит, швырнуть ли ее супругу в лицо или выкинуть во двор; а муж молча смотрел на нее, потом поднялся и вытащил нож из ножен, но спокойно, не торопясь. Взял точило и, все глядя на жену, принялся медленно точить нож… а тарелка все ходила ходуном и наконец с маху с грохотом опустилась на стол.

И тут она как заорет!

И Дэйв, оцепенело наблюдавший все это (ничего подобного прежде не бывало), почувствовал — Джонни стиснул его руку выше локтя, и не успел он сообразить, что к чему, а оба они уже за дверью; Джонни подхватил со скамьи у стены уэйры переметную суму, и, не обменявшись ни словом, они шагают к калитке и дальше к дороге.

Пока не отшагаешь изрядно по дороге, если оглянуться, еще видна уэйра в четырехугольнике сада, отделенного оградой от загона; и Дэйв опять и опять оборачивается, несколько раз даже останавливается, а потом бегом догоняет Джонни. Такие потрясающие страсти пылают там, в деревянном домишке, а ведь кажется он просто ничтожным — приземистый, прилепившийся на косогоре, на выровненной и расчищенной площадке в несколько жалких квадратных ярдов. Выше лачуги, где ночуют Дэйв и Джонни, склон становится круче, и чем дальше, тем круче, до самого верха, где он упирается в небо. (А лошадь, все же заметил Дэйв, несмотря на охватившее его смятение, пасется на макушке отрога, выступающего чуть сбоку длинного крутого склона,— пожалуй, хозяйка и вправду могла увидеть ее в трубу дымохода, только пересеченную железной перекладиной над очагом.) Одному богу известно, что может случиться, думает Дэйв. А Джонни попросту ушел и оставил их на произвол судьбы; а он, Дэйв? Быть может, раз в жизни надо было предотвратить убийство, а он покорно позволил себя увести. И, в очередной раз догнав Джонни, он готов что-то сказать, но Джонни, шагая враскачку на удивление скорым шагом, поднял голову от списка и спрашивает:

— А рис тебе по вкусу?

Да, что ж, Дэйв не против риса, смотря как его стряпают.

Мать готовила замечательный рисовый пудинг с финиками, а вот вареный рис в дни стирки ему совсем не нравился — тогда у матери и без стряпни хлопот по горло. Она варила обыкновенную рисовую кашу, хотя и это не так плохо, если налить побольше светлой патоки.

А вот Джонни терпеть не может рис, ему рисовая каша осточертела. На военных кораблях ее называют «китайский свадебный пирог».

Нет, говорит он, он никогда не служил в военном флоте. Только на грузовых судах.

Дэйв говорит — интересно, пускай Джонни когда-нибудь расскажет про свои плаванья. Но господи помилуй, Джонни, вдруг он ее прикончит?

— Нет,— говорит Джонни.— Ничего он ей худого не сделает.

Нет?

— Им это удовольствие — поскандалить,— говорит Джонни.— Им это первейшее удовольствие.