Избранное

Еще несколько минут — и опять стукнула калитка, по дорожке приближается Джонни с молоком, позади него откуда ни возьмись хозяйка — спрашивает, не знает ли он, куда подевался тот старый дурак. Джонни не знает, видел только, что хозяин ушел по дороге и прихватил с собой собак. Так почему он не сказал ей, куда пошел? Да ведь он же звал, думает Дэйв, чего ж ты не откликнулась? — а она продолжает: я, мол, слыхала, он крикнул, но только один раз, да и то не в полный голос. И, все еще донимая Джонни жалобами, идет за ним и скрывается за углом уэйры…

о зачем

…И теперь весь мир, видный в щель между досками, опустел, но как бы чего-то ждет. Только лес на восточной стороне косогора, уже сплошь освещенный солнцем, кажется, живет своей особой жизнью — оттуда, где он граничит с небом, то и дело взмывает ввысь птица, прочертит круг, черная на голубом, и опять канет в чащу. А все остальное пустынно и ждет, ведь уже не видно ни собак, ни хозяина и хозяйки, ни Джонни. Ждет трава, зеленая теперь и в тех местах, куда раньше падали тени, только влажная от растаявшего под солнцем инея. Ждут пни и иссохшие мертвые деревья у речки, даже зимородок, что прежде скрывался внизу на самом берегу, а теперь взлетел на сук мертвого дерева, сидит неподвижно и ждет.

Весь мир опустел и ждет, ни звука, ни движения, только взлетают над зарослями птицы. Дэйв смотрит, и странное чувство овладевает им, словно что-то притягивает, словно все настойчивей влечет его в этот замерший в ожидании мир,— пусть заросли упорствуют в своей отдельной, особенной жизни, но расчищенная земля опустела и ждет, она бессильна зажить по-своему и зависит теперь от новой, непостижимой связи с жизнью людей и их животных. Дэйв никак не может подобрать слова для своего ощущения, но ясно чувствует эту странную властную тягу и вместе — как бы утрату, будто теряет понапрасну время, упускает случай…

— Надо вставать,— говорит он вслух.

И все равно лежит, зажмурясь, и думает — вечно я на шаг отстаю. Почти всю ночь от холода не мог уснуть и не мог сообразить, чем бы согреться, пока не увидел, как встает Джонни. А потом Джонни вышел в мир, который ждет снаружи, зная, чем он с этим миром связан, едва ли он понимает и осмысливает эту связь — и однако знает ее, вот и пошел доить корову. И жена хозяина уже там, в том мире, и проклинает мороз, который погубил ее рассаду. А потом и хозяин вышел, и собаки ощущали ту же тягу, им пришлось подождать, но и они больше не ждут, они вместе с хозяином уже где-то там, в пути, скрываются среди папоротников, проверяют, не обмануло ли чутье (и не ошибаются), вновь выбегают, уносятся вперед и, поджав хвосты, возвращаются, когда хозяин велит им идти следом, и с высунутых языков каплет слюна.

И Дэйв ощущает утрату, будто теряет понапрасну время, теряет случай. Словно всю свою жизнь он говорил нет…

о зачем

…Лишь слой мертвого дерева толщиной в каких-нибудь полтора дюйма отделяет его от залитого солнцем мира, такого близкого, рукой подать, и все же, кажется, бесконечно далекого,— и откуда взялась мысль, что он, Дэйв, неведомо как заплутался в какой-то пещере и уже никогда не найдет выхода?

— Разве только беда в том, что я просто лентяй,— говорит он вслух.— По крайней мере так, уж наверно, сказала бы мама.

Но, открыв глаза, он чуть не ахнул от изумления: мир по ту сторону щели уже не кажется пустынным и выжидающим. Потому что за собачьими конурами пасется корова, которую подоил Джонни. Видно, как она шарит языком, нащупывая пучки травы, и слышно, как отрывает их. Только дня два назад она казалась косматой, неряшливой в сбившейся комьями зимней шерсти; а потом чуть ли не за одну ночь преобразилась, шелковистая шкура так и лоснится. Вспомнилось, как удивительно и приятно было гладить ее огромный гладкий выпуклый бок. И сейчас от одного ее вида опять вернулось это ощущение, стало удивительно и приятно, и внезапно охватила такая острая радость, что даже в дрожь бросило. Он отшвырнул одеяла, слишком много времени он потерял понапрасну — и ни сам он, ни мир за стеной не могут больше ждать ни секунды.

После ночных заморозков дорожка скользкая, и подошвы старых городских башмаков, в которых он вышел на работу, так и разъезжаются. Неподалеку от уэйры он поскользнулся и с размаху уселся наземь; а она стоит тут же за дверью, слушает, что говорят по телефону, и, прикрыв трубку ладонью, спрашивает — больно ушиб задницу? Нет, ничего, только штаны сзади в грязи и намокли, и он подходит к очагу, чтобы обсушиться. Джонни сидит на диване, просматривает картинки в «Уикли ньюс», старается бесшумно перелистывать страницы, чтобы не мешать ей слушать, что говорят по телефону. И, кроме слабого шороха голосов в трубке, только и слышно, как медленно лопаются пузыри в овсяной каше на огне. Дэйв стоит, заложив руки за спину, проверяя, как сохнут сзади штаны, и не сводит с нее глаз — трубка прижата к уху, губы слегка шевелятся, то ли повторяют услышанное, то ли складывают слова, которыми она хотела бы перебить говорящих; выражение лица поминутно меняется в лад услышанному, свободная рука теребит фартук — то собирает в складки, то вновь отпускает. Она мала ростом, с трудом достает до трубки, но все время тянется к ней, хоть и не произносит ни слова. Дэйв следит за нею и думает — вот будет денек, когда она наконец не вытерпит и вмешается и скажет что-нибудь вслух!

Итак, холодное утро в самом начале лета; сложенная из горбыля уэйра в узкой долине, одна сторона которой еще покрыта лесом, а на другой только трава да редкие кусты; два работника ждут завтрака, а жена хозяина подслушивает чужой разговор, телефон-то общий. В распахнутую парадную дверь заглянуло солнце, и Джонни на диване им наслаждается; а огонь на глиняном поду очага припекает Дэйву ноги, от боков и свода несет жаром. Да еще духовка, да еще, кроме эмалевой кастрюли с кашей, кипятится чайник, они подвешены над огнем на цепях, спущенных с дымохода и закрепленных железной крестовиной. Обстановка в кухне — диван, два стула и два ящика, поставленных на попа, а кроме того, стол, буфет полированного дерева, украшенный круглыми ручками и завитушками, вот и вся мебель; но в придачу по стенам кнопками прикреплены веера пушистых перистых трав и поверху каймой, словно фриз, тонкие мелколистные плети вьюнка рамарама, в них кое-где виднеются чуть поблекшие гроздья прошлогодних ягод. А на дверцу буфета кнопками прилажена большая цветная олеография — бульдог. Выпученными глазищами он следит за каждым, куда ни пойдешь по кухне, будто бросает вызов — попробуй тронь хоть пальцем британский флаг, который я стерегу. А над буфетом — Седрик. В резной деревянной раме, под выпуклым овальным стеклом, волосы приглажены, подобающая случаю улыбка; наверно, в ту пору ему было лет пятнадцать, прикинул Дэйв. Фотограф постарался, раскрасил портрет: губы красные, глаза голубые, щеки розовые, волосы желтые.

Кто-то из говоривших по телефону дал отбой, голоса смолкли; она послушала еще мгновение, потом повесила трубку, и Дэйву пришлось посторониться, пропустить ее к очагу.

— Тебе в такую рань подыматься нечего,— говорит она; поворошила жар в очаге и закрыла заслонку.

Но нет, Дэйв не согласен, чтобы она его баловала.

— В наших местах не избалуешься,— говорит она, и Дэйв даже подскочил от неожиданного прикосновения: она ладонью проверила, высохли ли сзади его штаны. Принялась мешать кашу и спрашивает, почему этого не сделал он, пока она занята была телефоном.

Но ответа ждать не стала, скривила губы — углы опустились — и закричала — тут все забалованные! Вон миссис Эндерсон сейчас ездила в город — известно тебе, что она уезжала?

Дэйв говорит — понятия не имел. И Джонни, не дожидаясь вопроса, говорит, что тоже про это не знал.

— Откуда у Эндерсонихи деньги? — продолжает она.— Такой расход, в такую даль ради каких-то двух дней. Это ж надо, жена уехала, бросила мужа, когда стрижка овец в самом разгаре. И теперь находит время, всю округу по телефону обзванивает. А чего ради? Только знай болтает — мол, погодите, у меня для вас сюрприз, всех вас удивлю, а чем — по телефону сказать нельзя.