Из жизни одноглавого. Роман с попугаем

Или вот еще как-то раз в перерыве, собрав вокруг себя часть участников мужеска пола, под радостный гогот последних прочел им что-то из Василия Федорова…

Несмотря на его усилия (а точнее, благодаря им), к третьему-четвертому заседанию ряды семинаристов поредели. Я слышал, как сам Петя Серебров, исполнявший почетную должность старосты, ворчливо и раздосадовано говорил Аркаше Бингусу: «С его чутьем из сортира «занято» кричать, а не семинар вести. Ну его к черту, вот обсужусь и уйду, пусть с Карацупой своим возится. Пойдешь со мной?» — «А куда?» — уныло спрашивал Бингус. — «Мало ли куда…» — «Мало ли!.. вот и выходит, что некуда…» — «Некуда?! Полно мест! К Волгину пойдем, к Кузьмину пойдем». Аркаша крякал, изумленно качая головой: «К Волгину!.. к Кузьмину!..». Да и по самому Сереброву было видно, что лучше прежнего калабаровского он семинара найти не чает.

Кризис случился на том заседании, которого дожидался Петя, на его собственном обсуждении.

Накладки выявились с самого начала. Оказалось, Серебров самолично, не дожидаясь хотя бы внятного одобрения Милосадова, раздобыл телефон Красовского и пригласил его на семинар, но не на этот вторник, а на следующий. Однако Красовский перепутал и пришел именно в этот вторник, к обсуждению Сереброва.

Если Милосадову это и не понравилось (а кому понравится, коли скачут через голову?), то виду не подал: наоборот, поднялся и радушно встретил Красовского в середине комнаты.

— Добро пожаловать. Чрезвычайно приятно! Наслышан, как же! Милосадов Виктор Сергеевич, исполняю теперь должность директора…

— Видите ли, меня Петя Серебров позвал к вам послушать, — извиняющимся тоном сказал Красовский. — С Калабаровым когда еще договаривались, да видите, как вышло. Не возражаете?

— Бог с вами, только рад! С таким удовольствием читаю ваши труды… Спасибо от всех читателей, которых, уверяю вас, хватает… Над чем сейчас работаете?

Красовский смутился и стал, пожимая плечами, говорить что-то: точь-в-точь как тот тип из анекдота, у которого спросили, как дела, а он начал рассказывать. Милосадов перебил:

— А что издатели? Балуют, наверное?

Если он хотел поразить автора в самое сердце, то не мог нанести удара точнее.

— Какой там! — воскликнул Красовский. Глаза его увлажнились, и на Милосадова он уже смотрел тепло, по-дружески, даже с благодарностью во взгляде. — Что вы! Знать не хотят.

— Не может быть! — ужаснулся Милосадов. — Трудно поверить. Но в таком случае, может быть, я смогу оказать вам услугу? Когда-то у меня были кое-какие связи… вот моя карточка. Давайте созвонимся при случае.

В общем, они чудно расшаркались, но, когда Милосадов сел на место, мне все-таки показалось, что он остался недоволен. Он и прежде-то косился на Петю, с трудом сдерживая неприязнь, а излишняя самостоятельность совершенно не добавила старосте очков.

Петя довольным тоже не выглядел. То ли он был огорчен неожиданной путаницей, то ли его смущало присутствие высокого гостя — хоть и долгожданного, да явившегося не ко времени, — так или иначе читал он плохо, нудно и усыпляюще: мямлил, путался, сбивался.

Тем не менее то и дело звучало нечто такое, что пробудило бы даже самого сонливого слушателя. Рифмы Серебров вколачивал под крутым углом, как гвозди, и они резко уводили мысль на новые направления. Всплывший из тьмы истории Корвалан рифмовался с корвалолом и был «ростом с мачете обычного мачо». Если в первой строфе стихотворения ернически звякала какая-нибудь веселая парочка, в четвертой непременно меланхолично поскрипывало нечто однокоренное и созвучное: отдавалось эхом того, что уже прозвенело и умерло, самой краткосрочностью существования доказав собственную бренность и оставив по себе лишь полупрозрачную тень, в которой слышалась вовсе не рыночная насмешка, а печаль и жалоба забытья.

Светлана не отрывала взгляда от Сереброва — временами, казалось, повторяя или, точнее, неслышно прошептывая строки одновременно с ним: должно быть, те, что она знала наизусть.

Милосадов смотрел то на автора, то на Светлану, с очевидным недовольством замечая ее увлеченность: в его синих глазах плавало то желание, то вдруг такая неприязнь, будто он ее искренне ненавидит.

Что касается Сереброва, он читал, закинув голову, ни на кого не глядя и по большей части вообще с закрытыми глазами.

Его стихи двигались, будто сверхмощные трактора, ревя и снимая слой недвижно лежавшей веками, спрессованной до мертвой каменной твердости земли. Они оглушали громом и рокотом невероятного количества всякого рода специальной терминологии: названия неведомых мне процессов и приборов сопрягались со смутно знакомыми поименованиями местностей, природных явлений и великих людей. Кроме того, шла бесконечная, жестокая и безжалостная война: бряцало оружие, ядерные ракеты резали ватрушку зажмурившегося от ужаса неба, всё сражалось со всем — Хаос с Логосом, Эрос с Танатосом. Ни один бой и ни одна битва не завершались чьей-либо победой: измочаленные, но непримирённые враги, ядовито плюясь, яростно грозя и огрызаясь, лишь на время отползали друг от друга, лелея планы мщения и реванша…

По мере его чтения Красовский, поначалу хранивший на физиономии брезгливо-настороженное выражение, стал при окончании особо удачных строк покряхтывать (точь-в-точь как прежде Калабаров), а вдобавок крякать и ежиться, как если бы сидел в парной и его охаживали веником, доставляя одновременно и муку, и блаженство.

А Милосадову все это не нравилось: он недовольно поводил шеей, будто жал воротник, косился на семинаристов, пытаясь, вероятно, разобраться в том, кто как все это воспринимает, и то и дело перемигивался с Карацупой, которому, судя по его постной роже, стихотворчество Сереброва тоже было категорически не по душе.

Под конец Петя начал читать стихотворение под названием Элегия. Это на самом деле оказалась элегия — скорбная, мрачная, с той жестокостью и силой, какая сквозит во взоре бойца, когда он, понурив голову, опускается на колено возле носилок с телом своего товарища, — и осталась бы таковой, если б не последние две строки:

Я смерти не боюсь — чего ее бояться?

Ведь все равно возьмет когда-нибудь за…

Красовский хохотнул, Петя сказал:

— Без названия… — и тут же начал было читать что-то о рыбе «дорадо», плывущей к ждущему ее золотому блюду где-то в Эльдорадо (страна имелась в виду или название ресторана, я не успел понять), как вдруг Милосадов, при последних строках Элегии совершенно окаменевший, пришел в себя и, выкатив глаза, со всей силы треснул обеими ладонями по столу:

— Ну все, Серебров, хватит! Наслушались вашей похабщины!

***

Рассказывать о том, что было дальше, больно и стыдно, поэтому я ограничусь самой общей канвой событий.

Серебров пожал плечами и сел. На смену ему поднялась было Вероника Ртищева, которая должна была выступить первым оппонентом.

Но одновременно с ней вскочил и Карацупа.

Их силы и напор оказались неравными. Ртищева еще подслеповато копалась в своих записях, сконфуженно мямля, что, дескать, ее слова не претендуют быть истиной в последней инстанции, но все же она сейчас их скажет и заранее просит извинения, если что не так, ведь это всего лишь ее личное мнение, которое… и поехали по новому кругу, — так вот, пока она спотыкалась и путалась в придаточных, Карацупа пулей выскочил на лобное место справа от стола и для начала заявил, что он, короче, только на минуточку.

После чего понес, будто с цепи сорвался, и если вы смотрите хоть самую завалящую плазменную панель, то мое сравнение будет вам понятно — хуже, чем ураган «Катрина»: шляпы за горизонт, а пальмы как резиновые.

Не знаю, может быть, у меня тоже был оторопелый вид. Очень скоро я понял, что происходящее должно называться провокацией и никак иначе. Но если Милосадов хотел, чтобы кто-нибудь разругал стихи Сереброва, не оставив от них и мокрого места, то он совершил ошибку, взяв в союзники Карацупу.