"Москва слезам не верит" (К 30-летию выхода фильма)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Торжество дедуктивного метода

И она же, героиня Рязановой, появляется в сцене, следующей, в качестве художественного контраста, за той сценой в общежитии, в которой в последний раз появляется мать Рудика. Контраст здесь - откровенный, плакатный. Предыдущая сцена заканчивается... приговором матери-детоубийцы: "Ребенка не будет". И сразу вслед за тем, без всякого перехода: ребенок; сцена у роддома.

В сцене предшествующей до предела обнажается конфликт: "наши" - "чужие". Он, конечно, проходит по всему фильму, но мы уже имели возможность обратить внимание на его... отчасти шуточный, игровой характер. "Игра в войнушку"; распределяются роли: "ты будешь фрицем", "ты - нашим". "Не хочу быть фрицем!" - истошный вопль мальчугана. Это "распределение ролей" хорошо видно в сцене съемки в цеху; Татьяна Лиознова оказывается в роли... дьявольского протагониста, "аггела сатаны"! Знай она об этом, можно себе представить, какой скандал она бы закатила Меньшову! Но тут же все с непринужденностью, как в прервавшейся детской игре сменяется на противоположное... и та же режиссер оказывается полководцем наших, "маршалом Жуковым"!

Не то в сцене в общежитии: мать Рудика - безусловно чужая, какие бы аргументы своей тяжелой судьбы она ни приводила. Причина в том, что конфликт здесь переходит в социально-бытовую, сюжетную плоскость. Фильм же в целом - с завидным мастерством обнажает экзистенциальные основы нашей истории, адские бездны и высоты горнего мiра. На поверхностно-бытовом уровне, из которого соткан внешний вид фильма, такие крайности в чистом виде не отображаются почти никогда. Лишь в виде символа, видения. Или - детской игры, с условным разделением антагонистов, которое может быть отменено в любую минуту, а может - развиваться до своего окончательного конца, лежащего за пределами мировой истории...

Сцена у роддома снова переводит это противостояние "чужих" и "наших" в метафорический, шуточный ряд. "Чего растерялся-то, папаша?" - кличет веселая нянечка сконфуженного Николая, как принесенного аистом, упавшего с неба, принимающего чужого младенца. В этой реплике звучит цитата из одного из многих "народных" фильмов, "кинохитов" 30-х годов - то ли "Весна на Заречной улице", то ли "Трактористы". Приезжает на стройку новый прораб. Подходит знакомиться к группе отдыхающих работяг. Те встречают его враждебно, один - адресует ему, пританцовывая, насмешливую частушку:

Здравствуй, милая моя, я тебя дождался!

Ты пришла, меня нашла - а я растерялся!

Назначает ему роль "бабы", одним словом.

Но прораб оказывается - тоже парень не промах: мигнув гармонисту, бросается, как в атаку, отплясывать вприсядку, да так, что бабой-то оказывается тот, издевавшийся парень! Все симпатии толпы сразу переходят на его сторону, и он увенчивает свой дебют репликой, возвращаемой своему антагонисту, перевернутой кверх ногами: "А ты растерял-ся!" Оглушительный хохот.

Это головокружительное переворачивание ролей "своих" и "чужих" и припоминает словечко, вставленное в реплику... бабы, нянечки роддома (так сказать, бабы вдвойне!). И - сцена современного фильма словно бы подхватывает диалог-состязание реплик кинохита сорокалетней давности. В ответную реплику мнимого "папаши" вставляется... другая киноцитата: уже упоминавшийся нами диалог "глухонемого" С.С.Горбункова, спускающегося в "ад" общественного туалета конца 60-х годов. "Моей Антонине здесь рожать", - недовольно бурчит Николай. - "Еще подумают, что у меня гарем". Хозяин гарема - турок, "чужой"! Там: "Ага!" Тут... "Агу!" В фильме "По семейным обстоятельствам": "Делать ребенку "агу!" и "сюси-пуси" - еще не значит воспитывать его!" - грозит героиня Галины Польских зятю погремушкой; а за стеной... "чужой": певец, представитель северных народностей, распевает удалую песню погонщика оленей.

Становится ясным огромный символический смысл малюсенькой сцены нашего фильма - оправдывающей героиню, вплоть... до того "предательства", которое мы усмотрели в ее поведении в сцене палаческой телесъемки. Понятно теперь, что эта реплика: "Живот болит!" - имела, как и многое в фильме, пророческий характер. Она была тождественна только что прозвучавшей реплике героини: "Ребенка не будет!"; опережая ее появление, раскрывала ее реальное наглядное значение. Ребенка... выкидывают: из живота выкидывают; из жизни выкидывают: топят в сортире, в параше.

В этом - смысл маячащего на горизонте эпизода персонажа Юрия Никулина: остановившегося, остановленного на середине лестницы, ведущей в преисподнюю. И как хорошо сделано Гайдаем. Похоже на производственный брак, неверную склейку: то Никулин разговаривает со зловещим верзилой, то бежит, вроде бы от него, вверх, но верзилы-то на лестнице - нет! И непонятно: побывал ли персонаж Никулина все-таки в сортире, или убёг сразу? И был ли в действительности этот верзила, или это - призрак воображения мнительного героя? Или... он исчез, растворился в воздухе, как подобает выходцу из ада?! Ага!

*    *    *

Но почему же Рудикова мамаша - "чужая"? За что мы, вслед за создателями фильма, так огульно выносим приговор этой женщине с трудной судьбой? И здесь постепенно начинает выясняться, что фильм, как и подобает всякому триллеру, имеет свою детективную составляющую. Триллер - всегда раскрытие, разгадывание (не обязательно успешное) некоей тайны, пусть там и нет явной фигуры следователя, детектива.