Узник №8 (СИ)

    — Ничего, ничего, — успокоил толстый начальник. — Ньенте. Там в ящике есть запасные патроны, я позаботился на случай осечки. Просекуир.

    — Можно с молоком землянику, — улыбался приговорённый, и улыбка его причиняла узнику невыносимую боль, — с молоком тоже сладко и вкус другой. Мамка нальёт молока с-под коровы с пенкой и жрёшь. Сла-а-адко. У мамки две коровы одну зовут Купава а другую Земляничка или наоборот я не помню которую как. Они под холмами па…

    Лицо приговорённого вдруг смазалось, сломалось, брызнуло в стороны, как отражение в воде, по которому шлёпнешь ладонью. Оставив на стене большую, красную с белыми вкраплениями, кляксу, смертник повалился на пол сквозь синеву дыма. Упал, неловко подвернув руку. Заклокотало, забулькало.

    — Ага, — деловито произнёс начальник тюрьмы, наклоняясь над телом. — Физио попортили…

    — Да ничто, — произнёс за его плечом второй начальник. — Тодо ньенте. Какая ему разница. Всё одно червям на прокорм, а червям плевать на его красоту, лишь бы мясца побольше. Потрошков.

    — Палач у нас неопытный, — извиняясь пожал плечами первый. — Ну да ничего, опыт — дело наживное.

    — Святая правда. Мы ведь тоже начальниками не родились.

    — Тело-то сейчас заберёте или как?

    — Если подвода приехала. А нет, так у вас пока полежит, коли не возражаете.

    Смысл слов не доходил до узника, который с открытым ртом замер на лежаке. Уши заложило, голоса доносились до него как бормотание далёкого ручья, как копошение клопов под одеялом, слов было совсем не разобрать. Пистолет он по-прежнему держал в руках, опустив его между колен. Острый серный дым въедался в глаза и в мозг, набивался в горло, вызывая тошноту.

    Потом заботливая рука начальника тюрьмы мягко высвободила оружие из его рук. Хлопнула крышка ящика. Они, кажется, ещё что-то говорили. Узник смотрел на красную змейку, которая выползала из головы казнённого и, извиваясь, осторожно подкрадывалась к башмаку. Страшно не было — вид у змейки был вполне добродушный, кусаться она, кажется, не собиралась.

    Хлопнула дверь камеры, коридор выхватил, втянул в себя, жадно проглотил кусок синеватого дыма, застилавшего всё вокруг. Коричневое окно над головой узника являло своё бессилие. Голоса умолкли.

    Несколько минут он сидел, раскачиваясь вперёд-назад, ни о чём не думая и даже, кажется, не переживая.

    Потом его внимание привлекли тихий шорох песков времени, скрип камня, едва слышное сосредоточенное дыхание, шаги. Кто-то опустился на лежак рядом. Скосив глаза, узник увидел спокойное лицо ангела.

    — Ты… — произнёс он. — Чего пришёл?

    — Стреляли, — лаконично отвечал ангел.

    — Стреляли? Здесь?

    — Ну да.

    — А-а, точно. Это я, кажется, убил пожарника.

    — Пожарнику уже и памятник давно поставлен.

    — Вот как?

    — «Заслуженному пожарному наших душ. Да не опалит тебя огонь вечности», — без всякого выражения процитировал ангел эпитафию. — Скамеечку возле памятника уже облюбовали влюблённые для своих встреч. Спрос таков, что скорей всего скамейку вместе с памятником перенесут с кладбища на центральную площадь.

    — Надо же…

    — Пожарник причислен к сонму почётных граждан посмертно, о его жизни пишут книгу. А ты как? Всё ещё хочешь жить? Или всё ещё не хочешь? Не помню. Впрочем, какая разница… Что-то последнее время я забываться стал. Старею, наверное.

    Узник уставился на бледное лицо ангела, на щёки, покрытые двухдневной щетиной, на чёрные с проседью волосы, на усталые глаза, на тонкий нос с едва заметной горбинкой.

    — Разницы действительно никакой: хочу, не хочу — живу. А что мне остаётся, — пожал он плечами, отвернувшись и снова уставясь на земляничного цвета змейку, что уютно свернулась у его ног. — Тебе надо бы меньше пить.

    Помолчали.

    — Ты за телом? — спросил узник через минуту.

    — Да. Где оно?

    Узник пожал плечами.

    — Наверное, подвода приехала. Ты не договорил про фон Лидовица.

    — А что про фон Лидовица?

    — Прошлый раз ты упомянул, что настоящее имя его никому неизвестно, зато известно кое-что другое. Но что — так и не сказал.

    — Да ничего особенного. Что такого может быть известно про человека, которого никогда не было?

    — А я — был?

    — Не знаю.

    — Но тебе что-нибудь про меня известно?

    — Ничего.

    Ангел поднялся, молча посмотрел на красную лужу там, где лежало тело.

    — Он очень любил землянику, — сказал узник. — Быть может, про его жизнь тоже напишут книгу.

    — Может быть, — кивнул ангел и направился к стене. — Евангелием больше, евангелием меньше… — бросил он напоследок.

    Когда последняя песчинка времени с шорохом скатилась по камням и потерялась где-то в щелях пола, узник вздохнул и вытянулся на лежаке.

    Приходила жена надзирателя с ведром воды. Долго шлёпала мокрыми тряпками, отмывая кровь и мозги любителя земляники, монотонно напевая себе под нос какую-то непритязательную кафешантанную песенку из забытой молодости и временами бросая на узника быстрые испытующие взгляды.

    — На обед сегодня горох, — сказала она, уходя.

    — Наконец-то! — отозвался узник.

    Смеясь, покачивая головой над его простоватой шуткой, жена надзирателя ушла.

    Тогда узник слез с лежака, встал посреди камеры и долго смотрел на окно, намалёванное под потолком, и прислушивался к нему, словно надеялся услышать шум дождя, поливающего снаружи тюремную крышу, землю, далёкие земляничные холмы и коров, само существование которых, впрочем, никем ещё за всю историю человечества так и не было доказано.

    Потом улыбнулся, наклонил голову и бросился на стену. Уже в нескольких сантиметрах от камня — не сумел, поднял голову и принял удар не лбом, а грудью.

    Охнул, поперхнулся дыханием, сполз по стене, опустился на пол, бессильно засмеялся, захохотал, хлопая себя по коленям. По щекам его текли слёзы.

    Плакал он долго и безутешно, плакал, пока дверь не приоткрылась и в камеру не вошёл сын надзирателя.

    — Здравствуйте, господин сын надзирателя, — проговорил узник надломленным голосом, торопливо утирая рукавом глаза.

    — Классно ты его уложил, — без всяких предисловий сказал мальчик, усаживаясь рядом. — У него пол-башки всмятку. От портрета вообще ничего не осталось.

    — Мне очень жаль, — сокрушённо отозвался узник.

    — А чего там жалеть-то? Его давно хотели убрать.

    — Убрать?

    — Ну да. Он был этот… как его… вольнодумец, во.

    — Я не знал.

    — А никто не знал.

    — О, боже, боже! — воскликнул узник, пряча лицо в ладонях.

    — Это случайно вызналось, — продолжал сын надзирателя, не обращая никакого внимания на горе узника. — К ним только намедни новый циркуляр пришёл и там все признаки вольнодумцев были расписаны. Нам тоже пришёл такой. Отец до самой ночи сидел, всё рядил да примерял, похож ты на вольнодумца или не похож.

    — И? — робко произнёс узник.

    — Ну и вот, — неопределённо отвечал сын надзирателя.

    — Так вольнодумец я или нет? — настаивал узник.

    — Да кто ж тебя знает, — пожал плечами сын надзирателя.

    — Но папенька-то ваш как решил?

    — Решил, что там видно будет.

    — Ах, вот как…

    — Бежать тебе надо, — сын надзирателя по-взрослому взял узника за плечо, встряхнул. — Бежать. Отец твёрдо решил тебя извести, я знаю, я слышал, как он матери говорил: «Не прост этот узник, ох как не прост, надо от него избавляться». А мать его спрашивает: «Как избавляться?» А он: «Как, как… Известно как», и подмигивает.

    — Бежать не выйдет, — скорбно покачал головой узник. — Один раз уже не вышло. Выхода нет.

    — Есть, — прошептал сын надзирателя, придвигаясь поближе к узнику.

    Он уже совсем было собрался изложить свой новый и, кажется, самый верный план побега, но тут дверь открылась и в проёме возникла улыбающаяся фигура начальника тюрьмы. В руке он держал довольно объёмистый свёрток, перетянутый крест-накрест шпагатом. При виде сына надзирателя лицо начальника сурово вытянулось, а мальчик совсем растерялся.