Узник №8 (СИ)

    Узник вздрогнул от неожиданности. Кажется, он задремал, убаюканный неспешным монологом.

    — Это у вас чисто научный интерес? — лукаво прищурился начальник тюрьмы. — Или перверсия? Или… Небось отрываете им крылышки, а? Ну, признайтесь. Запускаете потом несчастных безобидных животных ползать по стенам и с наслаждением слушаете, как стонут они в бессилии оторваться от хладного камня и предаться полёту, не так ли? А потом, вдосталь усладив жестокосердие своё их горестями, насаживаете хрупкие тельца на иголку, аки жертвенного тельца, ведь так? И смо́трите, смотрите, наблюдаете, как корчатся они и трепещут, беспомощно дрыгают лапками в безнадежных попытках отогнать от себя боль умирания. И глаза их источают обречённость. И тогда в душе вашей выпрямляет согбенную спину сверхчеловек и упирается затылком прямо в небосвод, прямо в самое это самое вселенной, сбивая вниз пылающие звёзды. Что, господин узник, угадал я?

    — Не знаю. Трудно сказать. Отчасти, быть может, угадали.

    — Да конечно, угадал, вам же и человека убить раз плюнуть, а уж муху… Вон как вы бедолагу пожарника приговорили — глазом не моргнули, ни одной морщинки не прибавилось, ни один волосок не поседел. Мне бы ваше хладнокровие. Но без вашей жестокости — избави, боже.

    Узник спрятал лицо в ладонях.

    — Ну, да ладно, господин узник, — начальник тюрьмы ласково похлопал его по колену, — признаюсь вам по секрету. Скоро у вас будет муха. Большая. Вот такенная. Я лично вам её предоставлю.

    — Правда, господин начальник тюрьмы?! Это правда? — воскликнул узник, убирая с лица руки, немного, кажется, растерявшись. — Не знаю, как и благодарить вас.

    — Искренняя благодарность всегда изыщет пути к самовыражению, — добро улыбнулся начальник, поднимаясь. — Пора мне, однако, — служба, знаете ли. А между тем я так и не сказал главного, зачем приходил.

    Он задержался у двери, словно прислушиваясь — не стоит ли кто по ту сторону.

    — Тут в одной тюрьме по соседству требуется привести приговор в исполнение, а палач у них попал под сокращение штатов, знаете ли. Времена нынче у всех трудные, не только у нас. Так вот я и подумал, не могли бы вы… Они бы доставили приговорённого к нам, ещё и оплатили бы казнь. А? Что скажете?

    Узник глядел на него во все глаза. Кровь моментально отхлынула от его лица, так что лицо словно превратилось в белую как мел японскую театральную маску.

    Начальник тюрьмы хладнокровно ждал ответа. Он лишь достал из кармана смятый платочек и снова прошёлся им по губам, а потом по лбу, хотя жарко в камере отнюдь не было.

    — Я, право… — промямлил узник, понимая, что навязшая в ушах затянувшаяся тишина и внимательный, с усмешкой, взгляд начальника требуют ответа, и никуда ему от этого ответа не деться. — Право, я…

    — Ну, это всё слова, господин узник, — отмахнулся начальник тюрьмы, будто пред ним была произнесена целая речь, не имеющая отношения к делу. — Вы скажите просто: могу я на вас рассчитывать, да или нет?

    — Я не… Да.

    — Ну вот и славно, — кивнул начальник тюрьмы. — Вот и замечательно. Стало быть, я сегодня же отсемафорю тамошнему начальнику, что мы готовы помочь. Завтра, думаю, приговорённого и доставят.

    — А… кхм… какой вид… казни?

    — Да самый обычный вид, — улыбнулся начальник тюрьмы, уже взявшийся за дверь. — Как раз ваш любимый вид и есть — расстрел.

    — А вот скажите, господин узник, — уже выйдя в коридор, начальник тюрьмы остановился по ту сторону дверного проёма, — вам никогда не хотелось полюбить меня? Целовать мне руки?.. Нет?

    — Полюбить?.. — опешил узник. — Я не… Может быть, я… наверное… О боже, боже!

    — Ведь любовь — это всё, что нам осталось, господин узник, — грустно продолжал начальник. — Нам. Вам.

    — Я не… не думал о…

    — Ну что ж, — вздохнул начальник тюрьмы. — Ну что ж… Но вы подумайте, господин узник, загляните в свою душу, взвесьте вашу жизнь на весах бесконечности. И попытайтесь понять, что любовь к человеку — это всё, что вам осталось. Да. В вас живёт потребность любить, почитать, я же вижу. А во мне трепещет нужда быть любимым и почитаемым хоть кем-нибудь — о, знали бы вы, как трепещет и бьётся она! Полюбите меня, господин узник, умоляю вас. Хотите, на колени встану?

    — Что вы, господин начальник тюрьмы, что вы! — пролепетал узник, когда колени начальника дрогнули, словно вот сейчас устремятся к полу. — Я не… Я недостоин и…

    — Буду руки вам целовать в пароксизме самоуничижения, с наслаждением неземным, — почти кричал начальник тюрьмы с мукою неизбывного страдания в голосе, и в глазах его стояли слёзы. — А вы станете целовать мои — руки учителя, хранителя жизни вашей, наставника и водителя, коему, быть может, суждено однажды стать вашим проводником, вашим Хароном. Будем плакать святыми слезами покаяния и единения душ… Мы нужны друг другу, вам ли не понимать!

    — Я… я не могу! — закричал и узник. — Я грязен, я мерзок, я… я преступен! О боже, боже, пошли мне избавление смертью! Я не достоин. Прокляните меня во имя божье. Я не достоин…

    Когда дверь, разочарованно лязгнув, захлопнулась, узник заплакал. Плакал он без рыданий, без голоса — одними слезами. Потом его стошнило — едва успел свеситься с лежака, чтобы не замарать постель.

    К счастью, через пару минут пришла с обедом жена надзирателя, так что ему не пришлось самому, стеная от боли, сползать с лежака, искать какую-нибудь тряпку и убирать за собой.

    — Эка ты, развёл непотребство, — недовольно покачала головой жена надзирателя. — Животом захворал, что ли?

    — Безысходностью, — отозвался узник. — Пустотой.

    — Не знаю таких болезней, — пропыхтела жена надзирателя, суетясь с тряпкой. — Блажь это всё и маета. Коли животом захворал, так и скажи, я тебе касторки принесу или коры дубовой. А коли отлынить хочешь, так это у тебя не выйдет.

    — От чего отлынить? — насторожился узник.

    — От женитьбы, от чего ж ещё. Даже и не думай. Отец тебя убьёт тут же, не сходя с места, так и знай, голубь. Тебе давешняя порка манной небесной покажется.

    — Она меня не любит, — сказал он.

    — Дочка-то? Полюбит. Деваться всё одно некуда. А и не полюбит — не велика напасть. Я вон своего ирода тоже не полюбила, ненавижу его всем нутром, и ничего, пятерых ему нарожала, а боле от бабы ничего и не требуется. Деваться так и сяк некуда. Тюрьму на тюрьму менять — только время терять. А его и так не много человеку отпущено, времени-то.

    — У меня тёмное прошлое. Я преступник.

    Выполаскивая в унитазе тряпку, жена надзирателя усмехнулась, покачала головой, словно над ребёнком, что с самым серьёзным видом несёт свою детскую околесицу.

    — У меня оно тоже не светлое, прошлое-то, — пропыхтела она, отжимая тряпку. — А что преступник, так потому ты и в тюрьме, чтобы она тебя исправила, чтобы грех свой, стало быть, отмаял. Ты уж давай, милок, не кочевряжься, а не то отец тебя так прямо и убьёт, я тебе верно говорю. С дочкой вы худо-бедно поладите, она девка с умом и не простигосподи какая. Готовить умеет, домовитая, здоровая, ладная, всё при ей — а чего ещё мужику надо. Опять же: родит скоро, заматереет, укоренится, врастёт корнями в дитё, в тебя — не выкорчуешь… Так что ты уж давай не кочевряжься, милок, а не то отец тебя враз приговорит. Ты коли уж попортил девку, так хотя бы оставайся человеком, не отлынивай. Он у нас, сам знаешь, на руку быстрый. Прибьёт и бровь не дёрнется.

    — О боже, боже! — воскликнул узник, испытывая новые неимоверные позывы тошноты.

    — Поже́нитесь, — с улыбкой продолжала жена надзирателя, елозя тряпкой по полу, собирая остатки рвоты и не замечая его страданий, — заживёте. Тебе и отсиживать легче будет при жене-то: ухожен будешь, обстиран, накормлен, приласкан. Чего ещё мужику надо. Там, глядишь, второго родите, а охота будет — так и третьего. Девка она справная, ляжки вона какие, титьки добрые, кость широкая — рожай да рожай. Купите патефон, рамки для фотографий, пальму…