Узник №8 (СИ)

    — Зачем патефон? — перебил узник её размеренную присказку.

    — У меня всегда мечта была за патефон, — выпрямилась жена надзирателя. На губах её затрепетала бледная улыбка, руки задумчиво теребили тряпку. — Чтобы, значит, музыка была в доме… Да ты чего не ешь-то? — спохватилась она, щупая кастрюлю. — Остывает же. Возьмётся плёнкой, затвердеет.

    — А что там? — оживился узник.

    — Горох, чего ещё.

    — О-о! Горох! — воскликнул он, хватаясь за ложку. — Боже, боже, как я люблю горох! Как там погода? Дождя нет?

    — Да кто ж его знает, — бормотала жена надзирателя, опуская тряпку в унитаз, выполаскивая. — Коли есть, так на то воля божья, а коли нет — та́к тому, значит, и положено быть. Это не нашего с тобой ума дело, милок. Ешь себе, сопи в две дырки, а в божьи дела не суйся. И от женитьбы не отлынивай — человеком надо оставаться, как бы тебя жизнь ни маяла…

№7

    Приговорённый оказался юношей, почти мальчиком — рыжим, косоглазым, очень худым и вообще, кажется, нездоровым. Прижавшись спиной к стене, он осматривал камеру, но без всякого интереса. Впрочем, оно и понятно, какой ему интерес: что же он, камер не видел? Взгляд его был пуст, не выражал ни единой мысли или чувства, словно принадлежал обитателю какого-то иного, далёкого и непонятного мира, неспособного, в свою очередь, к пониманию того мира, в который заглянул. Лицо его, густо усеянное красными воспалёнными прыщами, не хранило на себе следов ни переживаний, ни рухнувших надежд, ни прошлого, ни будущего — ничего не отображало оно, кроме зябкой какой-то и бессильной улыбки, что временами скользила по его губам быстрым пугливым мышонком и пряталась в норке рта за редкими жёлтыми зубами.

    Начальник тюрьмы, из которой был привезён смертник, долго, монотонно, гнусаво и с неопределённым, но сильным акцентом читал приговор, растянувшийся едва ли не на десяток страниц убористого текста. Начальник этот был человеком неимоверно толстым, одышливым, пучеглазым и распространял вокруг густой и тяжёлый запах подмышек.

    Когда наконец он закончил чтение, снял очки и натужно перевёл дух, вперёд выступил начальник местной тюрьмы, взявший на себя обязанности адъютанта. В руках он держал большой чёрный ящичек с кокетливой золочёной виньеткой на крышке, чуть заржавелыми петлями и обломанной ручкой, так что держать его во всё время чтения приговора начальнику было не очень удобно и теперь он с явным облегчением водрузил свою ношу на стол, откинул крышку и с улыбкой посмотрел на узника, ожидая, видимо, насладиться произведённым впечатлением.

    А зрелище действительно впечатляло, поскольку то, что лежало в ящике было не пистолетом — это был монстр, ужасное произведение оружейного искусства — длиной не менее локтя и весом явно не меньше пяти фунтов, с двумя вертикально расположенными гранёными стволами.

    — Эссекуэрло! — выдохнул гостевой начальник, переходя на чуждый узнику свой родной язык. Его толстые мокрые губы выплюнули произнесённое слово и попытались сложиться в суровую складку, но были для этого слишком беспомощно и по-детски пухлыми.

    — На этот раз заряжен? — спросил узник, прищурившись.

    — Не сомневайтесь, — улыбнулся начальник тюрьмы. — Два ствола, два патрона. Один выстрел. Второй — на случай, если понадобится… кхм… вы понимаете.

    — Если не умрёт после первого? — уточнил узник.

    — Вы понимаете, — снова улыбнулся начальник тюрьмы. — Впрочем, пули разрывные, так что вряд ли понадобится… Кстати, — добавил он со странным огоньком в глазах, — нас тоже двое. Два начальника тюрем, хе-хе… Два ствола… А пули — разрывные…

    — Ты согласен с приговором? — обратился между тем толстый начальник к приговорённому. — Последнее слово говорить будешь?

    — А? — почувствовав, что обращаются к нему, смертник перевёл на начальника затуманенный непониманием взгляд. В уголке его рта собралась прозрачная капля слюны и медленно, тягуче стекла вниз, к подбородку.

    — Идиот, — равнодушно пояснил толстяк. — Ничего не соображает. Совсем.

    — Земляники хочу, — вдруг улыбнулся приговорённый. Слова он произносил нечётко, косноязычно, будто обжёг или прикусил язык и теперь боялся им лишний раз шевелить. Или будто учился по-датски. Слова падали из его рта без всякого выражения, как обрубки дерева или сброшенные на снег варежки. — С холма. Там у нас за речкой холмы земляничные. Мы их зовём земляничные холмы. Солнце нагреет земляника сла-а-адкая и тёплая что мамкина титька. Ага.

    — Последнее желание тебе уже исполняли, — недовольно возразил его начальник. — Так что будем считать, что про землянику — это было последнее слово, — и кивнул узнику: — Кончайте с ним, палач.

    Узник осторожно извлёк из ящика пистолет. Попробовал держать его в одной руке, взвесил — нет, для одной руки слишком тяжёл.

    — Летом так постоянно там трёмся, — продолжал смертник, не обращая на происходящее никакого внимания. — Ну понятно если дождя нету потому что если дождь то… то грибы растут… в общем когда дождь за земляникой не ходим и она не сладкая тогда потому что… Тогда идём за грибами но это далеко и грибы не сладкие. Ой земляники хочется. Я там козу нашу пасу под холмами а на холмах земляника. Мы их так и зовём земляничные холмы. Наберёшь полный рот сла-а-адко. А на губах сок и они тоже тогда сладкие такие. Ага.

    Толстяк-начальник брезгливо поморщился, заметив, как тягучая капля слюны медленно оторвалась от подбородка смертника и потянулась прозрачной ниточкой к полу.

    Узник взвёл курок. Поднял пистолет.

    — Куда целиться? — спросил он.

    — В приговорённого, — улыбнулся начальник тюрьмы, чуть поправляя ствол.

    — Речка-то узёхонькая её коза вброд переходит и перепрыгнуть можно. А за речкой холмы. Земля там тёплая если полежать захочешь лежи можно даже спать там но не ночью конечно ночью всё равно же холодно везде а потом роса утром намочит и айда. Мамка не разрешает чтобы росой мочило мамка строгая такая жуть. Ну а днём если так можно лежать и собирать землянику и в рот. Сла-а-адко. Полный рот наберёшь ух как сладко. Мать-перемать как хочу земляники.

    — Скажите, — вдруг вспомнив, обратился узник к смертнику, — скажите, а какова погода на улице? Дождь не идёт?

    — Когда дождь тогда земляника несладкая не знаю почему так, — улыбался приговорённый. — В дождь не ходим за земляникой. За грибами. В снег тоже не ходим. И за грибами не ходим. Не знаю почему так. Когда снег сидим с мамкой у печки и смотрим в огонь как он пляшет и вспоминаем лето и землянику. А когда солнце вот тогда да. На холмы земляничные. Мы их так и зовём земляничные холмы.

    — Эссекуэрло! — нетерпеливо произнёс начальник другой тюрьмы, поглядывая на часы.

    Двумя руками узник поднял пистолет, но даже и двух его ослабевших рук было мало, чтобы удержать ствол от подрагивания и блужданий. Он долго пытался выловить в прицел грудь приговорённого, но мушка то и дело съезжала на стену или на дверь. Приговорённый между тем отлип от стены и теперь переминался с ноги на ногу, не переставая бубнить что-то своё — бесконечное и монотонное. Начальник тюрьмы с улыбкой наблюдал за узником, но глаза его оставались хмурыми, взгляд был жёстким и выжидающим. Конечно, он рисковал, до такой степени доверяясь узнику — ведь оружие в любое мгновение могло упереться своим холодным взглядом ему в лицо. И оно упёрлось. Потом дрогнуло и отвело взгляд. И снова посмотрело…

    Когда грохнул выстрел, камеру заволокло дымом. Резко и отвратительно завоняло серой. Со стены над плечом смертника посыпались осколки камня, зашуршали на полу.

    — Ух ты, — сказал приговорённый, но в глазах его при этом не отразилось ни удивления, ни страха, как и голос не выразил ничего. — Ба-бах.

    — Чёрт! — выдохнул начальник тюрьмы сквозь побелевшие губы. — Кажется, мимо. Сосредоточьтесь, господин узник. Второго промаха быть не должно.