Узник №8 (СИ)

    — Да вы не бойтесь, господин узник, — улыбнулся начальник после минутного молчания, — я не стану вас бить. Я же не живодёр какой, я же вам не надзиратель, ей богу.

    — Это безумно радостно, — просиял узник.

    — Ну и как вам фон Лидовиц?

    — А… а вы его знаете? — опешил узник.

    — Знал, — небрежно усмехнулся начальник тюрьмы. — Сказать вам, какое моё любимое место у него?

    — Тридцать страниц пустоты?! — пролепетал узник, осенённый догадкой.

    — Хм, нет, — покачал головой начальник. — Нет. Шея.

    — Простите?

    — Я сказал — шея.

    — Шея?

    — Вы спросили, какое моё любимое место у фон Лидовица.

    — Я спросил?

    — Ну да. Я ответил — шея.

    — А-а, да, да, это же очевидно. Но… почему — шея?

    — У него была очень нервная шея, если вы понимаете, о чём я. Она была такая… такая длинная, тонкая и очень нервная, с острым выпирающим кадыком, который скользил вверх-вниз и дёргался, когда профессор говорил или сглатывал, с бледной кожей, при виде которой в памяти всплывала ощипанная тушка гуся; она была очень такая вся… сухая, скрипучая, как будто её никогда не смазывали, с чрезвычайно тонкой шкуркой, через которую едва ли не просвечивали вены, аорта, позвонки… В общем, очень нервная, как я изволил выразиться. Такие шеи будто специально созданы для верёвки.

    — Так вы его знали лично? — оживился узник.

    — Я вам так и сказал, — дёрнул бровью начальник тюрьмы. — Вы сегодня какой-то рассеянный, господин узник. Соберитесь.

    — Простите, господин начальник.

    — Используйте полное титулование, господин узник, если вас не затруднит.

    — Простите, господин начальник тюрьмы.

    — Да. Хорошо. Так о чём я говорил?

    — О шее фон Лидовица.

    — О шее фон Лидовица. Да. Как я сказал, такие шеи господь словно специально создаёт для верёвки… Представьте только на этой шее… Кстати, вы когда-нибудь видели верёвку для повешения?

    — Н-нет, — пролепетал узник, бледнея, будто побледнеть ещё больше было возможно.

    Дверь за спиной начальника чуть приоткрылась, в образовавшуюся щель просунулась голова сына надзирателя. Он с любопытством оглядел узника и подмигнул. Непонятно было, кому предназначался этот мимический фордепас — узнику или спине начальника тюрьмы, настолько быстр был взгляд мальчишки, перебегавший с одного на другого. Едва начальник продолжал свою речь, лицо надзирателева сына исчезло, дверь мягко и беззвучно закрылась.

    — Забавная штука, — улыбнулся начальник тюрьмы. — Вы, пожалуй, скажете: да что там забавного, самая обычная верёвка. Отнюдь, господин узник, отнюдь. Далеко не простая верёвочка, а весьма интересная и высокотехнологичная штучка. Представьте: нужен особый род нити, определённая её толщина, специфическое плетение, вымачивание в специальных рассолах, вощение, и даже, говорят, наговоры читаются. Общая толщина «струи» тоже имеет крайне важное значение. Конечно, соглашусь с вами, в наше время, верёвки уже не те, совсем не те, что были раньше, ибо настоящих мастеров плетения осталось раз-два и обчёлся. Наговоров не знают, рецепты восков давно перевраны или утрачены, диаметр волокна не блюдётся…

    А мыло, кстати! Вспомните про мыло. Ведь раньше какое мыло делали, а! Натрёшь, бывало, верёвочку, так петелька сама затягивается, под собственной тяжестью. И дух давало соответствующий моменту и даже настроению. Бывало придёшь накануне к приговорённому, принесёшь с собой несколько брусков того мыльца, разложишь перед ним: ароматец выбрать извольте-с. У бедняги аж голова закружится, глазки разбегутся — тут тебе и лаванда, и сено, и табак, и мята-шалфей-валерьяна тебе, и коньячный-ромовый-кальвадос… А для ценителей или особо капризных специальные сорта делались — с инжирным (успокаивает очень и смиряет), ладановым (умиротворяет), кофейным, чайным, грибным-земляным ароматом… Про качество даже и говорить не стану. Не успеешь скамеечку выбить из-под ног, а уж петелька-то на месте, уже позвоночки — хрусть!

    Эх, да что там — были, были времена! Нынче всё не так, всё как-то слишком просто… Да, увы, опростились люди, оскотинились — нет в них той возвышенности чувств и способности к наслаждению каждым жизненным мигом — пусть даже и последним.

    Начальник тюрьмы замолчал. Глаза его заволоклись томной дымкой воспоминаний. Рука достала из кармана платочек, провела им по губам, скомкала, сунула обратно в карман. Он вздохнул, возвращаясь в неприглядную реальность дня сегодняшнего.

    Потом деликатно присел на лежак рядом с узником и продолжал:

    — Профессор, — сказал я ему однажды в минуту доброй приятельской откровенности, — меня изумляет и приводит в восторг ваша шея. Отродясь я не видывал таких шей.

    Он рассмеялся понимающе, закивал — весь прямо лучился радостью и довольством старичок от моего удивления. А я, говорит, сыздавна, с самой, говорит, юности готовил её к решающему моменту. Мази разные, специальные притирания, кольца, пробные подвешивания, утяжки, инъекции. Волосы, говорит, на ней брил только палаческим топором… Такой вот презабавный был старичок. А шея… ну, шея, скажу я вам — это да, всем шеям шея.

    Мы с ним любили поболтать о том о сём. Я ему бывало говорю: как вы равнодушно себя ведёте — ни разу даже не спросили: когда? А он только улыбается: вы, говорит, человек молодой, горячий, всё торопитесь куда-то. Знаю, говорит, сам таким был. Только, говорит, я давно понял: прежде чем спрашивать, сколько тебе осталось, подумай, какой смысл ты вкладываешь в это слово. А то ведь, говорит, может статься, тебя давно уже нет. И смеётся по-стариковски так, мелко, а глазки — острые, пытливые, как у бесёнка. Меня даже передёрнуло. Но и восхищение — даже преклонение — испытал я пред ним ни с чем не сравнимое. Не поверите, руки ему целовал, как священнику какому-нибудь или, прости, господи, Папе. Благословения просил. С такою силою воздействовал он на мой тогда ещё юный неокрепший ум и психологический аппарат. Да. А он только смеялся — по-своему, мелко так; а губы у него, если вы не знаете, были такие тоненькие и бледные, а язычок — острый, как кинжальчик, как жальце. Я, говорит, рад бы вас благословить, дружок, но ведь священник здесь — вы, а я — прихожанин, и негоже, говорит, нам всё переворачивать с ног на голову в суете мирской, негоже закручивать бытие наше в петлю господина Мёбиуса. Вот так-то. Так и не благословил. А ведь я полюбил его всем сердцем, я руки ему целовал…

    А знаете, господин узник, какое он мыльце выбрал? — начальник тюрьмы выдержал торжественную паузу не меньше минуты и выпалил: — Детское клубничное! Но только вы не торопитесь делать из этого скоропалительных выводов. А то ведь знаю я вас: с вашим-то полётом мысли вы тут же вообразите себе, что старичок в детство на то время впал. Упаси вас бог так думать, господин узник! Ни на единый миг не потерял премудрый старец своего великого «Я».

    А уже когда я петельку пристроил и узелок в нужный ракурс приводил, в последний раз его шейкой любуясь, улыбнулся он мне одним уголком губ и шепчет задушевно так: заяц на завтрак был отменный! Повар, говорит, у вас просто гениальный. Передайте ему моё сердечное гран мерси. И вот это передайте. И вкладывает что-то мне в руку. Я уж потом, после всего, посмотрел, что он мне за гостинец вручил для повара. Вы не поверите — зуб. Да, зубик свой… Я ведь его повару так и не отдал, попутал меня бес. На словах всё обсказал, как велено было, гран мерсисы передал, а зубик утаил.

    С этими словами начальник тюрьмы торопливо расстегнул китель и рубашку, вытянул наружу нательный шнурок. В коронке зуба — жёлтого с чернотой, изъеденного, стёртого, отполированного долгой ноской, — была высверлена аккуратная дырочка, в которую и продет шнурок. Зуб был коренной, о трёх кривоватых корешках.

    — Сначала хотел посеребрить его или металлизировать, чтобы не пропал, — улыбнулся начальник тюрьмы, — да жена отговорила. Нельзя, говорит, ничего с ним делать, а то покойный станет приходить с того света, станет выговаривать за самовольство и требовать зуб назад. А то, говорит, может и за собой увести. Я не суеверный, но подумал-подумал и решил, что нет ничего лучше естественности. А что профессор пришёл бы ко мне, так я бы, пожалуй, только рад был бы. Я ведь долго потом и часто его вспоминал — разговоры наши и чаепития. Много, много поводов поразмыслить оставил он мне после себя… Ах, нет, впрочем, забыл! Однажды он таки пришёл ко мне. Правда, во сне всего лишь. Весь покрытый мухами, абсолютно весь, будто завёрнутый в чёрный плащ. Такой, знаете ли, благородный был у него вид. Жужжащий такой… Кстати, господин узник, вы, я слышал, любите мух?