Печали американца

Семь фотографий, которые следующим вечером ждали меня на пороге, предназначались не Миранде, а мне. Они были разложены рядком, и каждая для верности прикреплена к крыльцу скотчем. Наклонившись, чтобы поднять их, я тут же заметил на фотографиях себя. Они были сделаны в тот день, когда мы втроем пришли домой и нашли те самые полароидные снимки. Процесс обнаружения снимков запечатлен не был, только наша прогулка по Седьмой авеню и Гарфилд-плейс. От Эгги на фотографиях остался лишь призрачный белый силуэтик, остальное намеренно стерли. Пока я стоял на ступеньках, рассматривая изображения, мне послышалось что-то похожее на щелчок затвора камеры. Я оглянулся, но никого не увидел, лишь на противоположной стороне улицы медленно шли по тротуару мужчина и женщина. Держа портфель под мышкой, я повернул ключ в двери, неловко прижимая карточки локтем левой руки, и в этот момент где-то рядом снова негромко щелкнула камера. Я дернулся, но вокруг было пусто. Толкнув дверь, я вошел внутрь и захлопнул ее за собой.

В кухне я сел за стол и положил снимки перед собой, чувствуя, как паника мало-помалу уходит. Подозрительность способна превратить любой посторонний звук в источник параноидальных страхов, когда воображаешь, что тебя фотографируют исподтишка. Но кто сказал, что это непременно щелкнул затвор камеры? Бруклинский Парк Слоуп — место тихое, но не безмолвное. Годы житья в одиночестве приучили меня вслушиваться в какофонию звуков, вторгавшихся в мой мир извне: зычное урчание водопроводных труб, шипение батарей отопления, жужжание пил, пулеметные очереди электродрелей. Даже когда на соседних улицах было тихо, до меня все равно доносился отдаленный рев моторов на Манхэттене. По весне я ночи напролет слушал приглушенный гул голосов, наплывающий из задних двориков, визг, смех, выкрики и вопли, брызжущие с улиц, пять-шесть строчек рэпа, рвущихся из автомобиля, который проносится мимо, рок, джаз и классику, струящиеся из открытых окон соседских домов. Каждое утро принимались пищать и щебетать всевозможные птицы, иногда их гомон сливался в звонкий будоражащий хор. А фоном для этой пестрой разноголосицы служило великое множество неопознанных звуков: щелчков, шорохов, потрескиваний, хрипов и всякого рода механических шумов, пульсировавших на заднем плане.

Попробуем рассуждать здраво. Я стоял на крыльце и разглядывал снимки, поэтому меня и сфотографировали. Но вряд ли неизвестный притаился в кустах именно в эту минуту, скорее всего он какое-то время специально болтался возле дома. Мысль о слежке невольно вызывала чувство расплывчатой угрозы, а белые силуэты на фотографиях, зиявшие в тех местах, где должна была находиться пятилетняя девочка, лишь подливали масла в огонь. Я поднял телефонную трубку и набрал номер Миранды.

Позвони я ей сразу после того, как по ее просьбе сидел с Эгги, что, собственно, и намеревался сделать, это было бы простым жестом вежливости, только и всего. Но с каждым следующим днем мой несостоявшийся звонок раздувался в своем значении до таких размеров, что под конец перспектива ткнуть одиннадцать раз пальцем и набрать номер из одиннадцати цифр вызывала ступор. Услышав голос Миранды, я почувствовал мгновенное облегчение. Сильнее всего я боялся, что она либо отошьет меня, либо просто бросит трубку, но, узнав о фотографиях, она пообещала перезвонить мне, как только Эгги заснет, чтобы я спустился и мы поговорили.

Я тщательно сполоснул под мышками, надел чистую сорочку и придирчиво посмотрел на свое отражение. Большое зеркало внутри гардеробной Джини повесила для себя, я им почти не пользовался. Для бритья мне вполне хватало зеркального шкафчика в ванной. Человек, которого я разглядывал, был недурен собой: крупные правильные черты лица, большие зеленые глаза, прямые светлые брови. Пожалуй, худоват, да и торс не мешало бы поднакачать. Под тонкой полупрозрачной кожей проступали сосуды, отчего она казалась не белой, а розоватой. В зеркале отражался не просто белый, а очень-очень белый американец. А может, Миранде вообще плевать на это тело? На всякий случай я решил надеть свежие носки.

Фотографии не вызвали у Миранды удивления. Она рассматривала их, плотно сжав губы и чуть сузив глаза, потом вздохнула и начала свой рассказ. Я заметил в ее голосе какую-то отстраненность, словно речь шла не о ней самой, а о постороннем человеке. Я сталкивался с этим на приеме: некоторые пациенты прибегают к подобному беспристрастному стилю изложения, чтобы не давать воли чувствам.

— Мы познакомились в студенчестве. Я училась на отделении графического дизайна в колледже Купер Юнион, [20]а он — в Школе изобразительных искусств. [21]Много знал, казался мне очень умным. Такой авангардист-неформал, весь в пирсинге, считал себя богемой.

Последнее слово Миранда произнесла чуть нараспев.

— Тогда между нами ничего не было, потом несколько лет мы вообще не виделись и встретились совершенно случайно в каком-то ресторане в Уильямсбурге, [22]я там ужинала с приятелем. На следующий вечер он пригласил меня в бар, я согласилась. Потом узнала, что его родители погибли в автокатастрофе в Калифорнии и он уже три года не может прийти в себя.

Миранда подняла голову и невидящими глазами посмотрела куда-то в сторону стеллажей с книгами.

— Дальше все быстро завертелось, я бросила свою квартиру, которую снимала на паях, и переехала к нему.

Мы сидели в гостиной на обтянутом синей тканью диване. Миранда замолчала, скрестив смуглые руки на груди, и они поблескивали при свете лампы.

— После смерти родителей он получил наследство, так что мог себе позволить не думать о заработке, а просто заниматься искусством, что, собственно, и делал. Искусством он называл цифровую фотографию. Знаете, с ним было очень весело. Он становился душой любой компании, вечно всех смешил, что-то рассказывал, обожал танцевать, особенно под кайфом.

Теперь ее голос звучал по-иному, прежнее безразличие исчезло.

— Я вам все это рассказываю, потому что вы теперь тоже есть на снимках. Так что и вас касается.

Теперь Миранда смотрела на меня, и я в очередной раз поразился ее глазам, их размеру и форме. Они словно освещали собою все лицо.

— Он мог быть очень добрым и внимательным. Ему нравилось покупать мне подарки, водить по ресторанам. И еще он очень любил говорить об искусстве. Если мы ходили в Челси по галереям, он всюду мгновенно ориентировался и мог сразу объяснить, что тут самое-самое. Он был белым, как вы, но там у них какая-то гремучая смесь в роду. Бабка, например, наполовину черная, да еще с примесью индейской крови, так что себя он называл «отмытым добела черным». В лучших традициях Америки. «Человек, в жилах которого есть хотя бы капля…» — далее по тексту.

Я поднял на нее глаза, и она не отвела взгляд, а смотрела на меня в упор, пока я в конце концов не заморгал. Долго и открыто смотреть человеку в лицо — дело нелегкое. Миранда, казалось, бравировала своей непоколебимостью. Ни слова не говоря, я ждал, чтобы она продолжила.

— Ну и, несмотря на все меры предосторожности, я забеременела.

— Так он отец Эгги!

— Да.

И опять она смотрела на меня, но теперь в ее глазах была тоска.

— Он сначала был рад или говорил, что рад, потом стал все чаще намекать на аборт, причем не ради себя, нет, — исключительно ради меня, для моего же блага. Потом и вовсе заявил открытым текстом, что ребенок ему не нужен. Ну что ж, ему не нужен, зато мне очень даже нужен. Мне было двадцать восемь, я твердо решила рожать. Вернулась к родителям. Спасибо им и сестрам, они так меня поддерживали. Я бы иначе не справилась.

Миранда сидела с ногами на диване, подтянув колени к груди. Она опять помолчала, потом тихо произнесла:

— А теперь он про нее вспомнил и хочет с ней видеться.