Печали американца

— Алисия сказала, что больше не будет со мной дружить. Я обиделась. А потом сказать что? Она сама про это забыла! А Чарли дурак. Он толкнул Космо. Воспитательница его даже за шиворот схватила.

И через весь вечер пунктиром шло ее беспокойство о Миранде. Я несколько раз замечал, что Эгги куксится, словно вот-вот заплачет, но слез не было. Вместо этого из груди ее вырывался глубокий вздох, а следом за ним вопль, который, при всей искренности, все же отдавал некоторой театральностью:

— Ну где же, ну где же сейчас моя мамочка? Ну где же, ну где же ты, мамочка моя ненаглядная?

И в самом деле — где? Около одиннадцати часов вечера этот вопрос начал занимать меня все сильнее. К тому времени мы перебрались в библиотеку, включили фильм «Цилиндр» и смотрели, как черно-белые Фред Астер и Джинджер Роджерс крутятся, вертятся и бьют чечетку. Я достал для Эгги подушку и одеяло, но объяснил, что это не потому, что она остается у меня ночевать, а просто так удобнее смотреть кино. В час ночи «Цилиндр» уступил место «Китти Фойл» все с той же Джинджер Роджерс, рядом со мной посапывала спящая девочка, а я по-прежнему сидел на диване и со все возрастающим напряжением ждал звонка в дверь, надеясь, что не дал этим дивным очам провести себя, что Миранда не сыграла со мной злую шутку, что она не лежит сейчас в объятиях любовника, в то время как я сижу с ее ребенком, и что она, оброни Создатель, не бросила Эгги окончательно и бесповоротно. Нет, это решительно невозможно. Я почти ничего не знал о Миранде, но достаточно часто видел их с Эгги вместе, чтобы не допустить даже мысли об этом. Посему я принялся размышлять о ее таинственном преследователе и о фотографиях. А сколько полагается ждать, прежде чем заявить в полицию? Потом утомление взяло свое, и когда в дверь наконец позвонили, я дернулся, бросил взгляд на часы — три часа ночи — и побежал вниз открывать.

Миранда стояла, держа правую ладонь в левой, между пальцами сочилась кровь. Не говоря ни слова, я разжал ей руки и, увидев на указательном пальце правой глубокий порез, потащил ее на кухню промывать рану. Она отмахивалась, говорила, что это пустяки, что беспокоиться не о чем, и только спрашивала, где Эгги. Я достал бинт и пластырь, наложил повязку, а потом, расхрабрившись от сознания того, что меня очень просили помочь и я помог, опустил Миранде обе руки на плечи и велел ей сесть. К моему изумлению, она подчинилась.

— Сейчас глубокая ночь, — произнес я. — Я не знаю, что случилось, не знаю, что происходит, но Эгги сегодня вечером пришлось несладко, да и мне, прямо скажем, досталось по вашей, между прочим, милости. Так что вам придется мне кое-что объяснить. Не хотите сейчас — извольте, тогда завтра.

Миранда сидела у стола, положив перед собой забинтованный палец. Прежде чем мы пошли на второй этаж забирать спящую Эгги, она повернулась ко мне и ответила:

— Это длинный разговор. Слишком длинный. Но я хочу, чтобы вы знали, что сегодня я была в абсолютно безвыходном положении. Честное слово.

— А с пальцем что?

— Сопутствующие разрушения, — отозвалась она, пытаясь улыбнуться.

— С мамой творится что-то неладное, — сказала Соня.

Последнее слово прозвучало несколько неотчетливо, поскольку было произнесено с набитым ртом. Соня как раз отправила туда кусок сэндвича. Она какое-то время смотрела на меня, потом принялась разглядывать дно своей тарелки, не преставая при этом жевать.

— Я тут как-то вернулась домой вечером и застала ее в слезах, но она наотрез отказалась объяснить мне, что случилось.

— Ну, в том, что мама плачет, нет ничего страшного, — сказал я. — Бывает. Она в последнее время так много работает, что я даже беспокоиться начал, как бы она не надорвалась, ей надо быть осторожнее.

Соня кивнула:

— Я думаю, дело не только в переутомлении. Это все из-за папы.

— Почему ты так считаешь?

— Вот вчера вечером она смотрела этот фильм, «Синеву». Ну нет бы сесть и просто посмотреть от начала до конца. Вместо этого она мотала вперед-назад, смотрела какие-то отдельные куски, снова проматывала к началу, опять смотрела их же, и я видела, что она чем-то страшно взволнована и удручена. На самом деле мама от меня ничего не скрывает. Если я спрашиваю, она мне отвечает, так, мол, и так. Но она так и не смогла мне толком объяснить, почему без конца смотрит эту сцену с Эдди Блай и Китом Роландом, так что я не знаю, что и думать.

— Но ведь фильм снят по сценарию твоего отца. Может, ей хотелось вслушаться в текст.

— Пятьсот раз подряд?

Соня положила сэндвич на тарелку и принялась накручивать на палец прядь волос. Тик. Я не в первый раз ловил ее за этим занятием. Глядя на племянницу, я вдруг вспомнил, как она, щекастая, довольная жизнью кроха, лежала на коленях у Инги, сосала молоко из бутылочки и рассеянно теребила пальчиками длинные белокурые волосы матери.

— Одним словом, с мамой что-то происходит, может, она сама расскажет, не знаю. Я просто беспокоюсь, что будет, если я съеду.

— Ты выбрала Колумбийский университет, чтобы остаться в Нью-Йорке? Хочешь быть поближе к ней?

Соня залилась пунцовым румянцем и оставила волосы в покое.

— Ну дядя Эрик, это же нечестно! Мне нравится город, я его обожаю, и университет замечательный. Что же мне, сидеть четыре года в какой-нибудь дыре? Зачем?

— Вы так беспокоитесь друг о друге…

— Разве мама обо мне беспокоится?

Соня вновь сосредоточилась на недоеденном сэндвиче. Рот у нее был Ингин — те же красивые сочные губы, что у матери в молодости. Мальчишки, наверное, ею бредят, подумал я, ощущая прилив жалости к безымянным недорослям, сидящим рядом с Соней в классе.

— Она рассказала мне, что у тебя по ночам кошмары.

— А у кого их нет? Да все нормально.

Я заметил, что она смотрит в сторону, словно прячет глаза.

— «Нормально», конечно, слово классное, но…

В ответ на это Соня повернулась ко мне.

— Я думаю, эту фразу обязательно слышит каждый пациент доктора Давидсена, — сказала она насмешливо.

Эти ее увертки меня не удивили, но я поразился появившейся в ней уверенности. Соня очень зрело рассуждала о своей поэме, которая называлась «Кости и ангелы», о желании писать, говорила, что хотела бы учить русский, чтобы читать Цветаеву и Ахматову в оригинале. На мой вопрос о мальчике призналась, что пока на горизонте никого нет. Ни один из ее поклонников ей по-настоящему не нравился, и хоть она сокрушалась по этому поводу, я чувствовал, что для нее пора любви еще не наступила, пока не наступила. Внутри нее тоже жили бессловесные призраки, и она их ревниво охраняла. Я ни словом не обмолвился о том, что надеюсь увидеть их на страницах ее поэмы, я лишь попросил почитать, когда все будет готово. Мы вышли на Варик-стрит, Соня крепко обняла меня на прощание и пошла по направлению к дому, а я смотрел ей вслед. Ее походка стала чуть подпрыгивающей, раньше такого не было, и это стремление оторваться от земли при каждом шаге меня порадовало.

Мне надо было на Чемберс-стрит и потом на третью ветку метро. По дороге я думал о Максе и его фильме. Мне безумно нравилась «Синева», и, пока я ехал на метро, да и потом, в течение всего этого дивного, теплого, сулящего весну вечера, я беспрестанно вспоминал то этот эпизод, то тот. Макс написал сценарий специально для независимого режиссера Энтони Фарбера и никому не известной актрисы Эдди Блай. Я потом потерял ее из виду. Она снялась в нескольких малобюджетных некоммерческих картинах, а потом пропала. Помню, на званом ужине, который Макс с Ингой устроили перед началом съемок, нас посадили рядом. У нее были короткие темные волосы, миловидное скуластое личико и какая-то бесшабашная, чуть небрежная манера держаться, как нельзя лучше подходившая ее героине, Лили. А потом на экране я увидел ее гигантский профиль. Она запрокинула голову для поцелуя. Прелестные женщины, которые целуют и которых целуют. Не будь их, не было бы кино.

В сценарии Макса речь шла о молодом человеке по имени Аркадий. Поезд привозит его в город, очень похожий на Квинс — точнее говоря, это и есть Квинс, — где он бродит по улицам и вскоре замечает, что стоит ему завернуть за угол, как он всякий раз оказывается в новом квартале, обитатели которого говорят на новом языке. Часть языков в фильме настоящие, часть — тарабарщина. Аркадий пытается наняться на работу, но его отовсюду гонят, потому что никто не понимает его английского. Трое мужчин в красном выкрикивают что-то невразумительное и оскорбительно хохочут, показывая пальцами на его одежду, хотя на нем самые обычные джинсы и футболка. Вскоре после этого он замечает впереди себя женщину. Она оборачивается, улыбается и растворяется в толпе, одетой в желтое, а буквально через несколько секунд Аркадия жестоко избивают какие-то люди в зеленом. После цепи подобных злоключений он оказывается в гостинице и получает от приветливого хозяина, который глух от рождения, место уборщика и комнату. Интерьеры гостиницы все время меняют цвет: сегодня утром ковер отливает в синеву, завтра он зеленоватый, послезавтра — изжелта-зеленый. Свои наблюдения Аркадий заносит в дневник, и эти записи звучат за кадром, пока камера показывает, как он моет полы, перестилает постели и вытирает пыль в обшарпанных номерах. Ему кажется, что вещи, одежда и документы, которые там лежат, принадлежат постояльцам, но ни одного из них он ни разу не встретил. По вечерам он сидит над подаренным хозяином учебником по языку жестов. Мне особенно нравится кадр, когда он, складывая определенным образом пальцы, учит алфавит и тень от его рук пляшет на стене. Однако стоит ему оказаться на улице, он всюду видит банды молодых людей в одежде определенных цветов, беспрепятственно разгуливающих по городу, так что каждый такой выход чреват для него угрозой.