Печали американца

Это был первый мамин вечер в Нью-Йорке.

— Когда Ларс умер, ветра не было, — сказала она. — Шел снег, много часов подряд валил тяжелыми мокрыми хлопьями. Какое-то время, пока Инга не приехала, я была с ним одна. Он уже не приходил в сознание. Я сжимала его пальцы, терла руки и лоб, и в этот момент дверь у меня за спиной открылась. Я совершенно явственно почувствовала, что в комнату кто-то вошел, может, сиделка, но когда оглянулась, то никого не увидела. Это повторилось трижды. И ты знаешь, я не испугалась. — Она медленно покачала головой. — Просто приняла как данность.

Мать сидела напротив меня за столом, положив перед собой бледные руки. Большие голубые глаза напряженно смотрели в одну точку.

— Ларс просто не мог бы продолжать существование, которое влачил в последнее время. Я это абсолютно точно знаю. Но его смерть все равно не укладывается в голове. И самое немыслимое — невозможность что-то ему рассказать. Когда я куда-то иду, с кем-то встречаюсь, я по-прежнему думаю: «Надо бы побыстрее сказать об этом Ларсу» или «Вот Ларс порадуется, как узнает», а потом понимаю, что рассказать-то некому.

На ее губах появилась еле заметная улыбка, теперь глаза смотрели куда-то внутрь себя. Так прошла минута, потом она протянула вперед обе руки и взяла ими мою. Сколько я себя помню, она всегда именно таким образом брала меня за руку: зажмет ее между ладонями и гладит, гладит, не отпуская.

Между воспоминанием и воображением не существует четкой границы. Слушая пациента, я не занимаюсь «достраиванием» недостающих фактов из истории болезни, а стараюсь нащупать тенденции, первопричины эмоций, ассоциативные связи, которые могут помочь нам вырваться из замкнутого круга мучительных повторов и перейти к отчетливо сформулированному пониманию. Как утверждает Инга, мы сами сочиняем себе судьбы, и эти придуманные истории неотделимы от культурного контекста, в котором мы существуем. Бывают, однако, ситуации, когда автобиография беззастенчиво подменяется измышлениями, обманом или откровенной ложью, и тогда необходимо делать хотя бы чисто формальные различия между придуманным и непридуманным. Сомневаться в истинности чужих слов — занятие неблагодарное, тут рукой подать до подозрений, а в психотерапии, с ее доверительной атмосферой, это прямая дорога в никуда. Работая с пациенткой Л., я впервые ощутил подобную неуверенность в апреле и сейчас отчетливо вижу, что это был переломный момент как для нее, так и для меня.

Почти полгода хорошенькая, кокетливо одетая мисс Л. напряженно сидела на краешке стула, плотно сдвинув колени и потупив глазки, и откровенничала о мире привилегий, больших денег и небрежения. Развод родителей, когда ей было всего два года от роду, череда материных любовников, ее долгие поездки с ними то в Аспен, [25]то в Париж, то на юг Франции, где они снимали дома или квартиры, потом, естественно, разрывы, истерики, запои, швыряние денег направо-налево в магазинах, череда гувернанток и нянек для маленькой мисс Л., ненавистная мачеха, вторая жена отца, ненавистные двое детей от этого брака, редкие отцовские звонки и случайные подарки, две частные школы, к которым она не испытывала ничего, кроме отвращения, попытки самоубийства, лечебницы, три недели в каком-то мерзопакостном колледже, ее отвергнутые возлюбленные обоего пола — все, как один, негодяи и негодяйки, ее отвергнутые психотерапевты, все — воплощенная некомпетентность, занятия, которые она начинала и бросала по причине полной тупости преподавателей, друзья, которых растеряла, работа, которую потеряла, периоды пустоты, чувство оторванности от жизни, грандиозные замки на песке, вспышки ярости. Все люди в ее жизни делились на две категории: ангелы и демоны, причем переход из одной категории в другую был минутным делом.

— Я решила к вам обратиться, — сказала мне она в самом начале, — потому что вы лучше всех. Мне вас порекомендовали.

Я тогда ответил, что психотерапия не оперирует понятиями «лучше» или «хуже», что это тяжкая совместная работа, а она вместо этого ждет доброго гения, ей подавай богом посланных родителей-друзей-врачей. Выслушав мою тираду, она светло улыбнулась и пропела:

— Я просто уверена, что вы сможете мне помочь.

В гениях я ходил недолго. Ее швыряло из крайности в крайность, меня она считала то спасителем, то душегубом, а я все острее чувствовал свою уязвимость и обиду. Сохранять спокойствие было и без того сложно, а у нее еще появилось обыкновение в худую минуту ополчаться против меня, и эти ее метания становились для меня нестерпимыми.

Сейчас в ее голосе звенели пронзительные, визгливые ноты.

— Моя мать говорит, что я должна простить ее и все забыть. Вы можете себе это представить?

— У меня было ощущение, что вы не поддерживаете отношений с матерью.

— Не поддерживаю. Она сказала мне это при нашей последней встрече. И вообще, почему вы меня перебиваете? Я спросила вас, можете ли вы себе это представить, а вы меня перебили!

Ее ярость была для меня как пощечина.

— Ваша мама искренне надеется на то, что вы все забудете и простите ее, это я себе очень хорошо представляю. Интересно другое: вы не виделись с матерью почти год, но говорите о ней с такой злостью, словно поссорились только что.

Я заметил, что руки мисс Л. сжались в кулаки. В течение нескольких секунд она молчала, потом процедила:

— Вы имеете мне сообщить еще что-нибудь, мистер Всезнайка?

— Я не все знаю про вас, поэтому не знаю, что вам сообщить.

— Не знаете — учитесь. Если я принуждена разговаривать с профаном, то чего ради я вообще сюда хожу?

— Может быть, ради этой самой злости? Цепляясь за меня, как за ее объект, вы тем самым цепляетесь за отношения между собой и матерью. Раз есть хотя бы злость, есть надежда. Надежда на перемены.

Она сидела, разглядывая свои коленки. Кулаки разжались, губы вздрагивали.

— Надежда? — пролепетала она. — Пожалуй, вы правы. Злость мне необходима. Она мне требуется, как наркотик. Если ее нет, я словно замороженная.

Я вдруг представил себе, как она стоит, продрогшая, на пороге дома, перед запертой наглухо дверью, а вокруг бушует метель. При этой мысли мне стало нестерпимо больно, физически больно.

Мы поговорили о том, каково это — чувствовать себя «замороженной», о том, какой она мне привиделась, застывающей на крыльце под снегом, об ощущении пустоты, оцепенения, нереальности, о ее мстительных фантазиях, и мало-помалу она успокоилась. Я казался себе шкипером, который сквозь шторм привел судно в гавань.

Когда прием подошел к концу, она, уже выходя из кабинета, обернулась и сказала:

— Она пыталась меня убить. И я не могу забыть об этом, меня это не отпускает. Расскажу в следующий раз.

После занятий по органической химии я иду через двор колледжа Мартина Лютера, погруженный в мысли о том, как мало времени до конца семестра и как много надо успеть сделать. Стоит поздняя осень, на улице холодина. Память рисует сухие бурые листья, которые крутит ветер, и летящие в лицо пригоршни снежной крупы, мелкой и острой. Я поднимаю глаза и вижу вдалеке идущего мне навстречу отца. Я улыбаюсь ему. Может, поднимаю руку, машу ею? Не уверен. Отец смотрит мне в лицо, но не узнает меня, словно видит впервые. Он идет своей дорогой. Я иду своей дорогой. Почему же я его не останавливаю? Почему не бегу за ним, не догоняю, не хлопаю по плечу? Пап, это же я, Эрик! Мы тут с тобой как-то потерялись. Ты сейчас куда, на лекцию? Я провожу, ладно? Я не говорю ничего из-за запрета, написанного на этом замкнутом лице, похожем на дверь, которую лучше оставить запертой. Даже сейчас мысль о том, чтобы попробовать ее отомкнуть, отзывается в памяти былым страхом. Мне приходит на ум сказанное мисс Л. слово: «замороженная». Я не впервые возвращаюсь мыслями к этой нашей с отцом встрече, правда, раньше все было далеко не столь эмоционально. Я, как сейчас, вижу пешеходную дорожку, вспоминаю свое недоумение и растерянность, но прежде у меня было совсем иное объяснение: отец — рассеянный ученый, профессор. Как же я мог так ошибаться?! Меня охватило отчаяние. Я сидел, положив локти на стол, обхватив голову руками. Господи, какой ужас! Длилось это почти минуту, но прежде чем подняться, я ощутил, что стынущая на морозе мисс Л. — это я сам.