Печали американца

По пути домой с работы я отважно позвонил в дверь Миранды. Она открыла, мы поздоровались. На ней были узкие, заляпанные краской джинсы и белая обтягивающая футболка, волосы убраны, голова повязана синим платком.

Стоя в дверях, она выжидательно на меня смотрела.

Я тщательно обдумал свою речь.

— В следующую пятницу моя сестра устраивает ужин в честь нашей мамы. И мне бы хотелось пригласить вас. Мама сейчас гостит в Нью-Йорке, она приехала на прошлой…

Слова замерли у меня на губах, потому что Миранда чуть опустила голову и принялась разглядывать свои руки.

Я решил не сдаваться:

— Вы ничего не подумайте, это самый обычный ужин, просто мне не хочется идти одному.

— Боюсь, я не смогу, у меня дела.

Я не мог скрыть своего разочарования, по-моему, даже зубами скрипнул, но продолжал настаивать на своем:

— Я прошу вас об одолжении.

Эти слова вырвались у меня помимо моей воли.

Она посмотрела мне в глаза и усмехнулась:

— Хорошо. Только придется поискать, на кого оставить Эгги, вы же не сможете с ней посидеть.

Меня охватило упоение от победы, но ему на смену тут же пришли смущение и чувство вины. Я прибегнул к запрещенному приему, и мы оба это понимали. Так я и стоял несколько секунд, глядя в пол, пока за спиной у Миранды не раздался голосок Эглантины:

— Трам-пам-пам, парам-пам-пам, тарам-парим-парам, пр-р-р-рям!

Весело горланя, она скакала по прихожей, размахивая листком бумаги, потом подбежала ближе и гордо протянула его мне.

— Вот.

Я мельком бросил взгляд на Миранду и с облегчением заметил, что на ее лице не было и тени раздражения, она весело улыбалась.

Рисунок был сделан углем, поэтому пестрел черными разводами и пятнами. Я сумел разобрать пять или шесть прямоугольников и несколько крестов. Кроме того, в самом низу были изображены три лежащие фигуры, которые, казалось, спят. Когда я попросил Эгги разъяснить мне, что же здесь нарисовано, она села на пол, поджав под себя ножки, и поманила меня, чтобы я последовал ее примеру.

— Это кто умер. Их на кладбище схоронили. Вот это моя прабабушка, а это мой прадедушка. Они по правде умерли.

Эгги безуспешно пыталась сложить свои гуттаперчевые губы в скорбную гримасу. Для пущей убедительности она пару раз всхлипнула и принялась тереть один глаз кулаком, выжимая слезы.

— А вот это кто такой большой? — спросил я, обводя пальцем контуры длинного тела, распростертого лицом вниз. — Ох, сколько волос!

Теперь Эгги воззрилась на меня распахнутыми глазами:

— Это же королева Нанни! [26]Она может встать и начать сражаться, прям как живая. Потому что она умеет колдовать.

Миранда смотрела на дочь с улыбкой, потом повернулась ко мне:

— Нанни была среди маронов очень значительной фигурой, в полном смысле королевой. Это ведь персонаж одновременно исторический и мифологический, причем одно от другого отделить невозможно. Слыла колдуньей, знала магию оби, [27]поднимала народ на борьбу с англичанами, потом собственноручно подписала с ними договор о признании независимости маронских территорий. У нас на Ямайке это народная героиня номер один. Эгги много раз слышала это имя, ведь история ямайских маронов — главное хобби моего отца.

Пока Эгги была поглощена игрой в королеву Нанни, по ходу дела сперва умирая, а потом громоподобно воскрешая себя из мертвых, Миранда отвела меня в сторону:

— Эрик, мне надо вам кое-что сказать.

По-моему, она впервые назвала меня по имени, и я почувствовал нечто вроде трепета.

— Посланий больше нет, — тихо произнесла Миранда.

Когда я ответил, что это к лучшему, она понизила голос еще больше:

— Возможно, но я не могу с ним связаться. Я все обдумала, решила, что нам надо прийти к какому-то соглашению ради Эгги, а он взял и пропал. Я звоню ему домой и на мобильный, оставляю сообщения, но ответа нет, он не перезвонил ни разу.

Я предложил набраться терпения и подождать немного. Перед тем как откланяться, я взял Миранду за руку и вдруг вспомнил про окровавленный палец, который бинтовал той ночью.

— Вы ведь мне тогда так и не рассказали, где порезались, — сказал я, понимая, что судьба дает мне шанс подержать ее руку в своей еще немного.

На пальце остался маленький шрам.

Миранда не отнимала руки, и я почувствовал, как между нами ходят эротические волны. Не желая выпускать ее пальцы, я сжал их еще сильнее и потянул на себя, чтобы прижать к груди. Миранда, не ожидавшая такой прыти, от моего рывка ахнула, едва устояв на ногах, и звонко расхохоталась. От смущения я был готов провалиться сквозь землю и тут же отпустил руку.

Она не сводила с меня ласкового взгляда, продолжая еле заметно улыбаться. Потом улыбку словно стерли, и она медленно произнесла:

— Джефф… схватил нож… и стал угрожать, что вскроет вены, если я не позволю ему видеться с дочерью. Нож я отобрала и случайно порезалась.

Каждый новый рассказ про Джеффа Лейна делал его образ все отчетливее, но этот дикий случай с истерикой и шантажом вызвал мое самое серьезное беспокойство. Мне слишком хорошо известно, что большинство, казалось бы, вменяемых и психически здоровых людей запросто могут «сорваться». При этом слове я почему-то всегда представляю себе сорвавшееся с рукоятки лезвие топора, со свистом рассекающее воздух. Моя бывшая супруга однажды в приступе ярости швырнула мне в лицо зубную щетку. Вполне, казалось бы, потешная ситуация, если бы не сила, с которой она запустила в меня этим изящным предметом личной гигиены. Джефф Лейн не гонялся за своей бывшей возлюбленной с ножом, и все же что-то подсказывало мне, что он далеко не столь безопасен и уравновешен, как хотелось бы думать Миранде.

К моменту отправки с Филиппин мой отец, призванный в армию девятнадцатилетним мальчишкой-рядовым, дослужился до первого сержанта, [28]а также получил прозвище Лью, прилипшее к нему во время затянувшейся за полночь партии в покер. По мнению одного из игравших, отец был очень похож на Лью Айреса, исполнителя главной роли в фильме «На Западном фронте без перемен». Прозвище приклеилось намертво, и с тех пор бойцы его подразделения иначе как «сержант Лью» своего командира не называли. Когда война закончилась, его перебросили в Японию, где он прослужил еще четыре года. Ночью накануне отправки в США ему устроили отвальную, на которую собралась вся рота. Там, по воспоминаниям отца, «сердечность мешалась с легкомыслием». Именно легкомысленную составляющую он подробно описывает в своих мемуарах.

Как в каждой воинской части, у нас было несколько человек, точнее — пятеро, особо ревностно занимавшихся строевой подготовкой и доводивших перестроения в сомкнутом строю до хореографической отточенности. Высшим пилотажем считалось проделывать все это с оружием в руках. Наша показательная группа ради пущего веселья взяла наперевес швабры и щетки, которые куда больше, чем уставные карабины, подходили для демонстрации ружейных приемов по команде «на пле-чо!». Как правило, подобные вольтижировки производились молча, а участники, прежде чем сделать очередной поворот, отсчитывали в уме определенное количество шагов. На этот раз четверо маршировали, а пятый командовал с сочным скандинавско-миннесотским акцентом, при этом выходило так, что по команде действуют только два человека, двое же других делают все с точностью до наоборот, но в конечном итоге разброд прекращается. Кроме того, они у нас еще и пели и под занавес врезали знаменитую строевую, в которой им пришлось чуть подкорректировать слова: