Деревня дураков (сборник)

– Воля к смерти! – изрек Дитрих, подняв палец. – Россия не хочет жить. Она хочет исчезать навсегда.

– Это слишком громко сказано, – нерешительно возразил Митя. За ревом мотора Дитрих его не услышал.

– У вас за деревней – большая свалка. Прямо над рекой. Каждую весну – снег таять – яды в воду. И люди это пьют. Я объяснять. Они смеются! У нас – глотки луженые. Мы антифриз пьем, лосьон для лица – пьем. Нашел чем пугать – помои! Я говорю: но дети! А они: пускай привыкают! Это – что? Коллективное самоубийство? Секта? Нет, обычная русская душа!

– Или вот Лена, – подхватила Сара. – Ей каждый год нужно заново оформлять инвалидность! Доказывать, что она не вылечилась от своей неизлечимой болезни и не зря получает пособие. Для этого – собирать справки, проходить обследования. И везде надо присутствовать самой. А там ни одного пандуса. Это в учреждении, которое инвалидами занимается! В прошлом году с ней поехал Пол – и его депортировали! Виза-то просроченная! Нам никому нельзя в официальных местах появляться! Что делать? Отправить Настю? Но там нужна мужская сила. Поднимать коляску, поднимать Лену…

– Давайте, я съезжу, – обреченно предложил Митя.

Сара посмотрела на него с сомнением.

– Великая идея! – закричал Дитрих. – Завтра утром приходи!

Вернувшись домой, Митя обнаружил, что на его месте за кухонным столом сидит детдомовец Костя. Мальчик взглянул на него с такой ненавистью, что голодный и продрогший Митя поспешно отказался от ужина и полез на чердак.

Любку отпевали на следующее утро, и, очумевший от бессонной ночи, он почти с радостью побежал в деревню дураков. Лена, внушавшая ему животный ужас, была все-таки не так страшна, как пустой дом, детдомовец в подполе и мертвая психовка.

Но поездка в город отменилась. Ночью кто-то украл у Дитриха, собиравшегося довезти их до райцентра, все четыре колеса. Митя помыкался по коммуне, где всем было явно не до него, и, скрепя сердце, отправился обратно. На свои первые в жизни похороны. Втайне надеясь, что они уже закончились.

Он добрел до деревни как раз в тот момент, когда покойницу выносили из церкви. Спускаясь с крыльца, пьяный Вовка поскользнулся, гроб накренился, мелькнуло голубое платье. Митя, стоявший на ступеньках, с несвойственной ему мгновенной реакцией подставил плечо. Острый угол больно стукнул в ключицу.

Он растерянно обернулся и увидел, что Вовка, упавший в лужу, блаженно улыбается и не спешит подниматься. Вокруг были одни женщины и старухи.

– Похоронить не могут по-человечески, – всхлипнула Евдокия Павловна. – Едва не опрокинули! Эх вы, мужики!

– Я те дома мужика покажу! – нетвердо пообещал Кузьма Палыч. – Довыступаешься!

– Тронули, что ли? – обернулся тракторист Пахомов, державший другой конец гроба.

Митя перехватился поудобнее, и они понесли Любку на погост. Рядом топал по жидкой глине детдомовец Костя. И вскоре Митя был залеплен грязью с головы до ног.

На кладбище ему бросилось в глаза жалкое лицо молодого священника. Мите, всегда сторонившемуся отца Константина, неудержимо захотелось подойти к нему и сказать что-нибудь простое и хорошее. Но, так и не придумал, что.

В город они с Леной поехали только через неделю, когда ослабевший Вовка с огромной шишкой на лбу, кряхтя, вышел на маршрут. Митя уже посадил Лену в салон и судорожно пытался сложить коляску.

– Куда вас несет? – сплюнул Вовка, приоткрыв дверь кабины. – Я б таких, как она, вообще держал за колючей проволокой, чтоб нормальных людей не тошнило.

– А я б таким, как ты, языки вырывал, – неожиданно огрызнулся Митя, и коляска наконец захлопнулась.

В глубине души Митя страшно испугался своих слов. Он был уверен, что Вовка теперь никуда их не повезет и, чего доброго, полезет в драку. Но тот заржал и, похабно осклабившись, спросил:

– Не, ну правда, куда намылились? В загс, что ли?

– Как невеста бросила, так один загс на уме, – звонко отчеканила Лена, глядя в окно.

– Завидуешь, красотка? Тебе-то об этом и мечтать не приходится.

– Да что ты говоришь такое! – возмутился Митя. – Замолчи немедленно!

– А разве я не прав? Да она сама про себя всё знает!

Тут, к счастью, Вовку замутило, и говорить стало невмоготу. Стиснув зубы, он вцепился в руль. До райцентра они доехали в полном молчании.

На автостанции Митя опять томительно долго возился с коляской, Вовка вполголоса матерился, Лена смотрела в окно. Кое-как справившись с неподатливым механизмом, Митя взобрался в салон и неловко взял Лену на руки.

– Я ведь все-таки не мешок с картошкой! – прошипела она.

– Не ненавидь меня, пожалуйста, – беспомощно попросил Митя. – А то я не справлюсь.

– Хватит там сюсюкать, – прикрикнул Вовка. – Я и так из-за вас везде опоздал!

Автобус в город отправлялся через полчаса.

– Хочешь мороженого? – предложил Митя, мучительно не знавший, как заполнить паузу.

– Хочу, – неожиданно просто и даже весело откликнулась Лена, и он облегченно умчался, перепрыгивая через лужи.

Лена, брошенная посреди площади, где разворачивались районные «газели» и областные «икарусы», закусила губу, но, посмотрев на Митю, который, как знак вопроса, заглядывал в ларек, невольно улыбнулась и покатила к нему.

Согнувшись перед низким окошком, за которым скучала невидимая продавщица, Митя сделал важное открытие: часть скованности порождалась их разным положением в пространстве. Он был высок, как жираф, Лена сидела, и всякий раз, когда он обращался к ней, ему приходилось наклоняться, что придавало самой незначительной фразе неловкую нарочитость.

Купив мороженое, он припарковал коляску к тротуару, а сам присел на бордюр. Их глаза оказались на одном уровне. И Митя, почти не смущаясь, стал рассказывать Лене о конкурсе на самый мятый червонец, о золотом зубе начальницы районо, о том, как он испугался деревни Кулебякино и от обиды забыл паспорт, а потом поехал неведомо куда, приняв оклик шофера Вовки за глас судьбы.

Лена смеялась, у Мити горели кончики ушей, и сердце дрожало, как жаворонок в небе. Он всегда страшно волновался, разговаривая с девушками. Даже с архивными мышками у них на кафедре, которые из года в год смиренно грызли не гранит науки, а сухую корочку чужих цитат, и носили шерстяные юбки доисторического покроя.

Подъехал их автобус. Когда Митя с Леной на руках осторожно протискивался через проход к своему месту, маленький мальчик пронзительно, на весь салон, закричал:

– Мама! Лилипутка! Они в цирк выступать едут?

Митя вздрогнул и инстинктивно закрыл Лену собой, будто в нее бросили камень.

– Да ладно тебе, не дергайся, – спокойно сказала она. – Я всю жизнь это слышу. Привыкла.

Она отвернулась к окну, Митя, пережив очередную схватку с коляской, плюхнулся рядом, но разговор распался, и они сидели каждый в своем молчании. Автобус тронулся, зашуршав колесами по асфальту. Тонкие руки придорожной ивы скользнули по стеклу с какой-то обреченной, прощальной лаской.

– Ты в Бога веришь? – внезапно спросила Лена.

– Не знаю.

– А то мне все интересно, зачем мы Ему понадобились? Что Он вообще думал, когда нас создавал?

– Людей? – растерялся Митя.

– Уродов!

– Ты лучше Настю спроси.

– Дура твоя Настя! – рассвирепела Лена. – Она говорит, мы нужны, чтобы вы о нас заботились! Ага! Как о щенках и домашних растениях! Вовремя выгуливали и удобряли! Ладно идиоты, им параллельно. Но я-то все понимаю! Мне-то каково быть фикусом в кадке?

– Но люди ведь не только о домашних животных заботятся, – неуверенно возразил Митя. – Еще и о детях, о стариках. И вообще друг о друге. Что в этом плохого? Мне вот бабушка Серафима, у которой я живу, каждое утро миску ягод приносит. Разве меня это унижает? Только трогает до слез.

– Конечно! Потому что ты сам можешь пойти и эти ягоды собрать! А когда ты затаскиваешь меня в автобус, в который мне никогда в жизни без посторонней помощи не влезть…