Деревня дураков (сборник)

– Но ты что-то другое можешь, чего я не могу.

– Чего же?

– Ты – внутренне сильная, а я слабый, безвольный, – с неожиданным вдохновением произнес Митя, который за секунду до этого не знал, что сказать. – Ты бесстрашная, а я всего боюсь. Ты не можешь ходить – физически. Так ведь и я не могу! В экзистенциальном плане. В жизни, вообще.

– Почему?

– Потому что пути не знаю. Куда я иду? А главное – зачем? И вот – топчусь на месте. Во всем сомневаюсь. А время уходит. Мне почти тридцать лет! И я еще ничего не сделал! Ни одного шага.

– Но ты же, например, приехал сюда.

– Так это не я. Все произошло само, случайно!

– А ты не помешал – это тоже уметь надо, – сказала Лена, и Митя с радостью заметил, что они поменялись ролями, и теперь уже она его утешает. – Может, так даже правильней: дать жизни случаться, не навязывать ей свой маршрут. На самом деле нет ничего страшнее людей, которые знают, куда идут, и прут напролом к своей цели. Они жизни не замечают. И легко разрушают ее. И свою, и чужую.

– Пожалуй. В истории это именно так.

– Да что история. Когда Союз распался, у меня на родине началась такая резня. До этого все просто жили, никто никому не мешал. А потом цель появилась – независимость. И вот эти целеустремленные люди похватали автоматы и побежали убивать своих соседей. Убирайтесь, мол, с нашей земли. А мы бы и рады, да поезда не ходят, железную дорогу уже взорвали. Нас не тронули – только из суеверия, нельзя уродов убивать, удача отвернется.

– И как же вы спаслись?

– Красный Крест на вертолетах эвакуировал.

– А сколько тебе было лет?

– Не помню. Кажется, десять.

– Да? Значит, мы примерно ровесники.

Они замолчали, и Мите впервые было легко молчать. Он смотрел в окно, за которым уже серыми шеренгами шествовали многоэтажки, и с удивлением наблюдал в себе спокойствие – глубокое, как колодец.

В городе им неожиданно повезло. Все инстанции, которые следовало обойти, работали, очередей почему-то почти не было, и к вечеру Лена уже получила, как она выражалась, справку, что у нее не отросли ноги.

До обратного автобуса оставалось несколько часов, и они отправились на набережную, полную детей, голубей, парочек, велосипедистов. Небольшая городская река, показавшаяся Мите огромной после крохотного Битюга, плескалась в каменные спуски. Рыбаки смотрели на поплавки. Вскрикивали чайки. Стучали девичьи каблучки. Далеко на мосту грохотал трамвай.

Митя смотрел вокруг с деревенским восторгом: столько незнакомых лиц, ярких платьев, звуков, движения, пестроты. Будничная провинциальная толпа представлялась ему чем-то вроде праздничного гуляния. И, словно подчеркивая это впечатление, на набережной заиграл духовой оркестр.

Музыкантов, сидевших на складных брезентовых стульчиках, тут же обступил народ. Несколько пожилых дам затанцевали друг с другом, как в замедленной съемке, сильно отставая от ритма.

Пьяненький старичок, багровый от удовольствия, выкидывал, держась за парапет, одинокие коленца. Рядом, обнявшись, топтались два длинноволосых подростка в черных балахонах и тяжелых ботинках, настолько неотличимые, что было сложно определить, кто из них мальчик, а кто девочка.

Трубы гудели, вечернее солнце золотило мир, вальс щекотал, не давая стоять на месте. И Митю вдруг переполнила такая радость жизни, что он, не раздумывая, подхватил Лену и закружился.

– Разрешите вас пригласить? – церемонно спросил он.

– Так сначала спрашивают, а потом хватают! – прыснула она.

Митя танцевал с девушкой первый раз в жизни. В школе он, конечно, влюблялся, всегда безответно, и даже через силу ходил на дискотеки. Но или музыка там была не вдохновлявшая на подвиги, или его избранницы чересчур глумились над ним за очки и оттопыренные уши, но он так никогда и не решился никого пригласить. А поступив в университет, и вовсе забросил это безнадежное дело.

– Ты пляшешь, как дрессированный медведь! – засмеялась Лена. – Хорошо, что ты не можешь наступить мне на ноги!

Вальс кончился, и запыхавшийся Митя усадил ее обратно в коляску.

– Ты заметил, как все от нас шарахнулись? – потемнев лицом, спросила Лена.

– Нет, – искренне ответил Митя. – Я на тебя смотрел. И такты считал, чтоб не сбиться.

Глава четырнадцатая

Бойкот

Костя позволил проводить себя только до автостанции. Все справки были собраны, звонки сделаны, в училище его ждали, и участие отца Константина было действительно больше не обязательно. В том, что мальчик сам доберется до места, он не сомневался.

Они попали в те же мучительные пустые полчаса до областного автобуса, что и Митя с Леной накануне. И отец Константин тоже предложил купить мороженого, но Костя сумрачно отказался: лакомства он презирал. Да и не до того было.

С тяжелой, всё нарастающей тоской Костя ждал, что вот сейчас отец Константин не утерпит и начнет учить его жизни, и тогда ему придется вычеркнуть из себя и этого человека. Последнего, кого он не ненавидел.

Но тот молчал. И, кажется, вовсе не собирался произносить никаких напутствий. А просто был рядом. Как всё это время. И в Костином сердце недоверчиво шевельнулась благодарность, но он не дал ей хода. Хороших чувств он избегал, как сладостей: для выживания они были излишни и даже вредны.

Автобус зафырчал мотором, и пассажиры потянулись внутрь.

– Ладно, давай, – сердито сказал Костя. – Может, еще свидимся когда.

Растолкав локтями людей, он прорвался в салон и плюхнулся на свое место. Довольный, что обошлось без соплей и прочей мозгомойни, он отвернулся в другую сторону. Туда, где росла старая ива. Дверь плавно закрылась.

Отец Константин смотрел, как медленно разворачивается на площади автобус. Толстые голуби неохотно взлетали из-под самых колес и садились на козырек автостанции. Ветер шевелил на столбе полуистлевшее объявление о продаже молодняка кур.

Жизнь мгновенно сомкнулась, как вода над брошенным камнем. Только в человеческом сердце еще жила пустота разлуки.

Автобус, уже выехавший на улицу, вдруг резко затормозил. Из двери пулей вылетел Костя и помчался назад. В двух шагах от отца Константина он, будто опомнившись, резко затормозил, насупился и буркнул, как обычно, глядя в сторону:

– Я это. В общем. Спасибо тебе. – И со всех ног бросился обратно в автобус, будто боясь, что его догонят.

После похорон психовки пенсионер Гаврилов развернул бурную деятельность среди трех посещавших службы старух. Слова отца Константина о том, что каждый виноват перед Любкой, не на шутку оскорбили церковного старосту.

– Клаша, ты знаешь, я пост соблюдаю, в праздник не работаю, каждое воскресенье в храме стою, – жаловался он жене. – По какому праву он меня в чем-то упрекает? Споил ее своими руками, а мы отвечай! Хорош гусь!

Всю неделю Гаврилов бегал по старухам, подолгу пил чай и пламенно убеждал их в церковь пока не ходить, а подписать письмо митрополиту, которое он как староста, конечно, уже составил.

На трех страницах с обильными ссылками на Типикон и Уголовный кодекс там перечислялись все грехи отца Константина. От кощунственной иконы с собаками в раю и чтения Евангелия на русском, а не церковном, языке до погребения Любки без милицейского протокола. На этот последний факт законолюбивый пенсионер возлагал самые большие упования.

Клавдия Ивановна, давным-давно обиженная на батюшку за неверие в чудеса, инициативу мужа оспаривать не стала. Но чтобы собственнолично не участвовать в бойкоте и на всякий случай иметь приличное алиби, отправилась в паломничество на святой источник, в тот самый монастырь, откуда был родом писавший автобиографию Стас.

В субботу отец Константин начал вечернюю службу в пустом храме. Чуть позже на дороге появилась запыхавшаяся Настя. Предусмотрительный Гаврилов караулил у церковной ограды. Немного сбиваясь от ее бесхитростного взгляда, он кратко изложил все аргументы. Настя внимательно выслушала. Когда он закончил, она, не моргнув глазом, сказала: