Деревня дураков (сборник)

– Ну что ты, – смутился Митя. – Просто о чем-то рассуждать можно только, когда знаешь. А есть вещи, которые знать нельзя. Оттуда же никто не возвращался.

– Как это – никто?! – изумилась Настя.

Тут наконец у Мити в голове сложился весь ребус, начиная с того, что он встретил Настю у церкви, и ее дикие речи обрели рациональное объяснение.

– Ты прости, что я с тобой спорил, – с облегчением произнес он. – Не сразу понял, что мы говорим на разных языках. Как глухой с немым. Бесполезно.

– Но вы все равно иногда к нам приходите, – невпопад попросила Настя. – Здесь только я такая сумасшедшая, честное слово!

– Это и удивительно, – задумчиво сказал Митя. – Остальные-то – зачем? Что ими движет?

– Вот и спросите! Придете?

– Посмотрим, – буркнул Митя, которому стало не по себе от ее настойчивости.

«Может, они сектанты?» – думал он, уходя по пустой проселочной дороге, оглашаемой неумолчной трескотней кузнечиков.

Перед ним семенила, балансируя хвостом, отважная трясогузка. Отбежав чуть-чуть, она останавливалась, поджидала Митю и снова пускалась наутек.

Слева кудрявилось огороженное колючей проволокой картофельное поле пенсионера Гаврилова. Справа душно пахли бесхозные цветы, в глубине которых переругивались Витька и Илья Сергеич.

– Скажи «котлета»!

– Ну, котлета.

– Твой папа – начальник туалета!

– А твой вообще уголовник!

– Так нечестно! Надо в рифму!

– Тогда скажи «половник»!

– Тише вы! – шикнул рассудительный Ванька. – Новый учитель от психов чешет!

В цветах воцарилось партизанское молчание. Только гудел, качаясь в колокольчике, басовитый шмель. Митя, слышавший весь разговор, шел и впервые за этот бесконечно долгий день улыбался.

– Лыбу давит, – прошептал Витька. – Видать, заразился.

– Как же теперь в школу ходить? – ужаснулся Илья Сергеич. – Карантин устроят, – авторитетно заявил Ванька.

Глава десятая

Митина история

Вернувшись от дураков, Митя, едва ли не впервые за свою деревенскую жизнь, как-то незаметно превратившуюся в безмятежные летние каникулы, задумался об истории. Неожиданный разговор с Сарой и еще более неожиданная стычка с бедной Настей втолкнули его обратно в наезженную колею безотрадных мыслей о прошлом, будущем и о том, что делать ему, Мите, торчащему коломенской верстой на пересечении обоих этих кошмаров: ведомого и неведомого.

История началась для него в раннем детстве – как нечто очень личное, жуткое и вместе с тем захватывающее. Митя рос в домашнем заточении, во двор его не выпускали, боясь, что он свяжется со шпаной. За ручку с бабушкой или с одной из ее компаньонок он чинно вышагивал по аллеям городского парка, закутанный в сто одежек даже в самую теплынь. Необходимую растущему организму дозу страха, которую его ровесники получали, заглядывая в подвалы и канализационные люки, где обитали крысы-мутанты и червяки-людоеды, Митя черпал из разговоров взрослых.

А они, собираясь за чаем на просторной профессорской кухне, либо с пеной у рта спорили о непонятных словах – которые за сходство в окончании маленький Митя про себя называл «клизмами», – либо предавались воспоминаниям.

Вот эти-то рассказы окружавших его ученых старушек и стали для Мити аналогом страшных историй про гроб на колесиках и красную простыню, которыми в его возрасте упивались свободные уличные дети.

Митя тогда не знал, что события, описываемые бабушкиными подругами, имеют реальные причины и объяснения, и воспринимал их как чистый беспримесный ужас, черную воронку смерча, сметающего все на своем пути.

Потом, изучая историю, он выяснил научные названия этих детских кошмаров, привык упаковывать волчью жуть жизни в безопасные термины, но в глубине души всегда знал, что его изначальное, первобытное впечатление было единственно верным.

Величественная Римма Львовна с огромными, как у кобылы Маруси, горестными глазами рассказывала, что родная мать скинула ее ночью с поезда, который шел куда-то, где потом всех убили. А маленькую Римму подобрали крестьяне, и она прожила у них на чердаке два года, ни разу не спустившись вниз. Так что потом ей пришлось заново учиться ходить.

Услышав эту историю, Митя стал панически бояться поездов, а поскольку ездить на них ему все равно не приходилось, перенес свой страх на трамваи.

Бабушкина двоюродная сестра Лидочка, иногда приезжавшая из Ленинграда, однажды за обедом принялась вспоминать, как ее маме, работавшей в Военно-медицинской академии, выдали подопытного кролика, которого они всей семьей съели несколько раз: сначала самого кролика, а затем его вываренные толченые кости.

После этого шестилетний Митя сделался, как выражалась бабушка, припадочным вегетарианцем, то есть начинал биться в конвульсиях от одного только запаха мяса.

Та же Лидочка, выгуливая его в парке, рассказала, как мама хотела отправить ее куда-то на барже, битком набитой другими детьми. Но в последний момент передумала, заплакала, и баржа уплыла без Лиды. Тут начался обстрел, они спрятались в каких-то ящиках, а когда вылезли, увидели, что баржи нигде нет, а по воде плывут белые панамки.

Митя слушал и понимал, что в мире безраздельно царит некая злая стихия, от которой невозможно укрыться. И ждал, тихонько подвывая от ужаса, когда она ворвется в обманчивый покой их профессорской квартиры.

Его первый кошмарный сон был навеян бабушкиным воспоминанием. Мите приснилось, будто глубокой ночью к ним в дом вломились двуногие черные львы в шапках с кокардами. Вломились и хозяйничают как хотят: вытряхивают бумаги из ящиков стола, скидывают с полок книги, ходят сапогами по прадедушкиным рукописям. А бабушка, обычно такая властная и громкая, сидит на детском стульчике в углу и не смеет пикнуть.

Вскоре после этого Митю, по совету домашнего доктора Соломона, отдали в подготовительную группу детского сада. Но ожидаемого терапевтического эффекта от общения со сверстниками он получить не успел.

Чуть ли не в тот же день их построили парами и повели в ближайший кинотеатр. Воспитательница перепутала сеансы, и они попали на мультфильм об атомной бомбардировке японских городов. Там было показано, как живые люди в один миг становятся скелетами, но при этом продолжают двигаться и даже просят пить, а глотнув воды, распадаются в труху.

Так Митя, которому уже объяснили, что бояться чужих воспоминаний не стоит, ибо они – дело прошлое, узнал, какую форму будет иметь ужас в его собственной жизни. Над домом часто летали самолеты, и их похоронный гул стал для него голосом надвигающейся смерти. Услышав этот тошнотворный, высасывающий сердце звук, Митя понимал, что вот сейчас на него сбросят бомбу, и он превратится в говорящий скелет.

В садик он больше не ходил и даже пропустил почти всю начальную школу. Потом бабушка наконец догадалась отдать телевизор соседям, заметив, что внук заболевает после каждого выпуска новостей, где обязательно что-нибудь взрывалось, бородатые злодеи строчили из пулеметов и санитары тащили сквозь толпу носилки с окровавленными телами.

В школе Митю немножечко отпустило. Он стал бояться других, соразмерных себе вещей: математичку, стучавшую указкой по парте, второгодника Ваганова, вымогавшего деньги, заспиртованную лягушку в кабинете биологии, директора, диктантов, прививок…

Потом вообще вернулись Митины родители, преподававшие русский язык на Кубе. До этого они присутствовали в его жизни только яркими открытками с пальмами да редкими телефонными звонками, во время которых выдернутый из постели Митя терялся и не знал, что говорить.

С их появлением начался более светлый период Митиной истории. На кухне стали собираться и дымить табаком веселые крепкие люди, загорелая Митина мама, сверкая белыми зубами, пела под гитару песни на красивом чужом языке. А незнакомый громогласный отец назвал Митю заморышем и отдал в бассейн.