Обеднённый уран. Рассказы и повесть

И надо ж было мне купить этот китайский шлак вместо нормальной русской зимней обуви. Ведь стояли в магазине хорошие ботинки из натуральной кожи, с толстой подошвой, да жаба задушила: эти дешевле и лучше смотрятся, стильные, мол, они. Стильные… Что-то тридцатиградусный мороз поубавил им стильности в моих глазах. Я бы сейчас и от валенок не отказался. Еду в тёплом автобусе, а ноги так и стонут: давай домой, давай бегом…

Нет, погожу домой. Зайду тут в один магазинчик взять крепкого пива. А домой успеется. Пусть и идти потом далеко — ничего, дойду. По-хорошему то, конечно, надо бы граммов двести водочки хлобыстнуть и бутербродиком с салями закусить, святое дело после работы. Но финансами нынче не располагаю. Туговато с финансами в последнее время.

Я шагнул из автобуса в темноту и мороз. Растопырив руки, похожие в толстых перчатках на клешни испуганного краба, стал осторожно, бочком перемещаться по ледяному накату. Ботинки, ко всему прочему, были скользкие. Тонкие и скользкие.

Слюда какая-то, а не обувь. Чтоб я ещё когда-нибудь купил такое барахло…

Город завалило снегом по самые брови, его только начали расчищать, и народ ходил по узким глубоким тропочкам — ни шагу вправо или влево. По одной из таких тропочек и добрался я к магазину, где было чисто, светло и сияла предновогодняя иллюминация.

Через пять минут вышел на улицу с банкой пива. После недолгих академических размышлений на тему о том, когда выпить её, сейчас или, может быть, дома, решил: конечно, сейчас. Что это за удовольствие — дома пить. Никакого. А здесь можно, здесь в кайф, пусть банка едва к губам не примерзает. Пусть ветер и жёсткий снежок в глаза. Это ничего, это же всё наше.

Я раскупорил банку и сделал первый хороший глоток, который всегда бывает самым вкусным. Ох, красота. Что, бабулька, смотришь на меня, как на психа? Я не псих…

Вскоре лицо у меня одубело так, что свободно двигаться на нём могли только глаза. Но прихлёбывать из банки я не перестал, святое дело. И шёл сквозь темноту и ветер со снегом, и вроде бы становилось лучше. Легче. И светлее.

Решил сходить на рынок. Он ещё не закрылся. Какие-то люди выходили из ворот, шлагбаум предостерегающим указательным пальцем был поднят вверх, и была надежда, что успею на последних минутах купить себе чего-нибудь съедобное на завтра. Китайской лапши хотя бы. Если сам себя не накормишь, то кто же тебя накормит. Но внутри рынок оказался пустым и мёртвым, все палатки и павильончики были покинуты и заперты на огромные висячие замки. Вдоль рядов палаток дул сквозной ветер, снежные бороды, шевелясь, срывались с крыш, и над всем этим мёртвым распорядком висел, качаясь, огромный мощный фонарь. Я посмотрел в одну сторону и в другую, не увидел ни одного освещённого окна. Не успел. Не получилось. Ну и ладно. Главное, пиво-то у меня ещё есть, подумал я, сильнее сжав в ладони хрустнувшую банку. Пиво есть. И пошёл мимо тёмных окон к выходу, до которого было совсем недалеко.

Опять небольшой кусок поля, на его краю — забегаловка. Туда я обычно не хожу. Нечего мне там делать. Но сегодня ветер был особенно зол, снег бесцеремонно лез в глаза, и я подумал, что стоит, пожалуй, войти в эту гостеприимно приоткрытую дверь, в яркий световой квадрат, там всего лишь небольшой коридор, тамбур, где можно спокойно постоять и прикончить совсем уже ледяное пиво. И толстый мужик в тёплом спортивном костюме, что стоит и курит там, изредка, ради восхищённого интереса высовывая нос наружу, вряд ли будет против моего присутствия. Ведь я совсем недолго. Буквально на минуточку…

— Зверски дует, — приветливо сказал я ему, входя в тамбур, стены которого были выложены из мощного красного кирпича; при взгляде на них моментально в душе появлялось чувство, что ты пришёл туда, куда надо.

— Да, — откликнулся мужик, улыбаясь, и начал охотно говорить, словно бы продолжая наш недавно прерванный двухчасовой диалог. — Я-то сам из Архангельска, здесь шестой год живу. Так вот у нас там действительно и морозы, и ветра. А это ещё ничего, нормально. Удивительное дело, в девяностые годы я в армии служил, и проезжали мы как-то с матушкой на поезде через Ярославль. Вышли на перроне, и вдруг матушка спрашивает: Саня (кстати: Саня), а не хотел бы ты здесь пожить? А у меня на Кавказе служба, квартира, зачем бы мне оттуда в Ярославль. Я говорю: мама, да нет, пожалуй. И вот смотри ты, как получилось. Прошло несколько лет, и я живу в Ярославле. Бывает же такое.

— Алексей, — сказал я, пожимая протянутую руку. — Кстати, я тоже служил в тех местах. В Миллерово, в Новочеркасске, а потом в Польше. Но это было давно.

— Ну, знаю, знаю, — кивнул Саня. — Я и смотрю, вам уже тоже где-то под сороковничек. Приятно встретить своего человека посреди этого мороза и снега. Нам ведь, как правило, к своим-то всегда приходится прорываться. С боем.

— И когда прорвёшься, — подхватил я, — то окажется, что это не совсем те свои, на которых ты рассчитывал.

— Совершенно верно, — сказал Саня. — Совершенно верно. Ну, а что же мы здесь стоим? Пройдёмте, — и он кивнул головой в сторону двери, ведущей в зал.

— Нет, — сказал я, похлопав себя по карману. — К сожалению, не располагаю.

— Мужчина, — сказал Саня, — бросьте заниматься ерундой. Была бы тема для разговора.

Через пару минут мы пили с ним возле стойки коньяк, сидя на высоких табуретах, и Саня протягивал мне дымящийся кусок шашлыка на вилке. Барменша улыбалась приветливо и заинтересованно. Надя, её зовут Надя, сказал мне Саня. Смотри, какая роскошная женщина. Да, действительно. Понимаю, что она всем здесь так улыбается, но почему-то хотелось думать, что. Я скусил с вилки мягкое сочное мясо. Большие пальцы ног в красивых стильных ботинках ныли, отогреваясь. Тогда я просто расстегнул и снял ботинки, поставив их под табурет, и никто мне слова против не сказал.

— А помнишь, Саня, — сказал я чуть позже, когда стало совсем хорошо, — в коммунистической фантастике у Стругацких: вот ты где-то на севере, в Арктике, открываешь дверь нуль-транспортёра, проходишь — а там юг и лето. И полный коммунизм. И все люди — братья.

Он согласно кивнул.

— Вот у меня сейчас такое чувство, что со мной произошла эта самая нуль-транспортировка, — сказал я. — Открыл дверь — а там лето. другой мир.

После ещё двух стопок коньяку, помню, я говорил ему:

— Мне всегда было жаль, что меня родители назвали Алексеем. Надо-то было Александром. Если бы меня Саней назвали, у меня в жизни, наверное, всё сложилось бы по-другому.

— Думаешь, лучше было бы? — спросил Саня. — Не уверен. Посмотри на меня.

— Не знаю, лучше или нет, — сказал я. — По-другому. Мне кажется, я больше смог бы сделать. Сейчас я занят не тем, чего бы я хотел. но это не разговор. Всё нормально. Но что-то не то, что-то не получается постоянно. Понимаешь, меня часто упрекают в том, что я иногда не только пиво пью. Говорят: тебе не бухать нужно, а делом заниматься, делом. Хватит, завязывай давай. Странные люди. Им надо, чтобы я был милый, красивый, воздушный, заботливый, ответственный, вкалывал на производстве, водил детей в кружок бальных танцев, дарил жене цветы, переводил старушек через дорогу, выталкивал из сугробов буксующие машины. И вдобавок ещё писал хорошие тексты. Даже не представляю, какой лживой сволочью, каким двуличным гадом нужно для этого быть.

Саня понимающе кивнул и налил мне на два пальца. Я взял стопку, сжал её покрепче.

— И ещё. Мне сорок лет, и, кажется, меня покинул ангел. Оставил меня, ушёл. Как будто и не было ничего. А без него я никто, так, пустая оболочка. Но я ж тоже человек, я хочу уважения, признания. Сколько можно метать бисер в пустоту и холод, без всякого отклика. Понимаешь?

— Понятно, — сказал Саня, опрокинул свою рюмочку и вдруг, глядя поверх меня враз обессмыслившимися глазами, заговорил так, будто во сне читал незнакомую книгу: — Тебе сорок, ты уже большой, сам всё можешь, всё знаешь. а другие, помладше, ещё не всё знают. Им же кто-то должен помогать. Не надо терять надежду. Помнишь, с утонувшей подлодки «Курск» подняли записку: «Отчаиваться не надо». ты же плакал, когда это прочитал. Всё хорошее, всё лучшее будет отнято у нас, это верно. Но человек на самом деле устроен так, что хорошее ему не нужно навсегда или даже на сколько-нибудь долгий срок. Хорошего не должно быть слишком много. И не бывает его слишком много. Ты сразу хочешь, чтобы оно поскорее закончилось, если его слишком много. По своей низменной природе или из боязни, что тебе за это хорошее потом будет выдано столько же плохого. Человеку комфортнее только вспоминать о хорошем, а не находиться внутри него постоянно. Воспоминания всегда с человеком, они никуда не деваются. А ты же человек. Хорошие воспоминания — это самый надежный ресурс, в который следует постоянно инвестировать.