Обеднённый уран. Рассказы и повесть

Ротный был страшно доволен нашим измученным видом… как ребёнок, честно.

Когда возникали чурбаны, Готов орал на них:

— Да я сам с Кавказа, я черкес, мне на вас насрать!

(Через много лет, случайно просматривая за ужином программу «Время», я увидел следующий сюжет. Полковник Российской армии Готов, герой чеченской кампании, неожиданно нашёл родственников. Оказалось, его ещё маленьким мальчиком украли из ингушского села, от родовой башни, и продали бездетным черкесам. И, что ли, некий престарелый дядя случайно узнал его, как две капли воды похожего на отца…

В жизни такого не бывает.

Показывали, как Готов подошёл к своей древней башне и потрогал её рукой… Класс! Так что, строго говоря, черкесом он не являлся. И тут без анекдота не обошлось.)

Теперь вместо Готова нам прислали лягушку полудохлую, холоднокровную. Из двухсот лицевых мускулов у нового ротного шевелились штуки три, глаза — вареное олово, а словарный запас только в объёме устава гарнизонной и караульной службы плюс скучный, невыразительный мат.

Обидно, но что делать. Надо как-то терпеть, перемогаться. Жить по уставу. Ждать, стиснув зубы.

И бывало вот так.

— Ты что-нибудь слышал?

— Вроде бы…

— Тревога! — снова слабо прокричал дневальный.

— Братцы, тревога!

Я начал расталкивать спящих друзей. Сэмэн, Мара, Кроха, Биба, Лыча — никто из них не слышал дневального. Каждый просыпался с руганью и посылал меня подальше.

— Немец, чего толкаешься!

— Дневальный вроде тревогу орал.

— Кто там на тумбочке-то сегодня?

— Кошкин!

— Ну всё ясно!

Сколько мы ни пытались заставить Кошкина кричать громко, он не мог. Связки слабенькие, да и прослужил пока маловато, всего месяц — не привык ещё. Человек Московской области. Его ремень дважды обвивался вокруг дистрофической талии, прежде чем замкнуться пряжкой.

Ничего, научится ещё орать. Какие его годы.

Сэмэн, парень моего призыва в звании старшины, взревел:

— Дневальный!

Из коридора послышалось робкое шуршанье, топот сапог в нашу сторону, а потом обратно на тумбочку. Кошкин побоялся сойти с неё — не положено — и он тогда, чтобы как-нибудь дать понять, что услышал Сэмэна, опять слабо прогундел:

— Рота, подъём! Тревога!

— Дневальный! — от Сэмэнова рыка теперь в расположении проснулись уже все.

Кошкин наконец решился, выбрал — оставил тумбочку, побежал к нам. Ибо страшен Сэмэн в гневе.

— Я тебя сколько ждать буду?

Тварь мелкая, не выспавшаяся, жалкая — задрожала.

Кошкин старался не смотреть Сэмэну в глаза, как бандер-лог голодному питону.

— Где дежурный? Где второй дневальный?

— Дежурный сказал, сейчас придёт! Дневального забрал с собой! В рембат, к земляку!

— Вот чурбан поганый! Ждать нечего, — подвел итог Сэмэн. — Что ты там орал?

— По «Месилке» передали: тревога, строиться перед штабом!

— Всему полку или только нам?

— Только нам!

Мы переглянулись. Ага, значит, опять уголь разгружать.

Счастье привалило. И обязательно в полпервого поднимут, не дадут выспаться. Хоть бы предупредили заранее!

— Ну что вы лежите? — заорал Сэмэн на «молодых». — Тревога, не слышали?

Действительно, не торопилось молодое пополнение проявить чудеса героизма. Ждали, что скажет Сэм, как будто он командир полка и может отменить разгрузку угля. Вот теперь вскочили, засуетились бестолково, натягивая «хэбэшки»…

Мы тем временем совещались. Уголь разгружать не хотелось никому. Мы уже прошлой ночью разгрузили три вагона. Вкалывали до пяти утра. И нам даже никто не подумал дать отдохнуть — подняли в шесть, погнали, как обычно, в парк, на работы. Ну, там мы немного покемарили кто где. Я ещё даже постираться успел, только не успел высушить. Вон моё «хэбэ» сохнет, развешенное на стуле. Влажное до сих пор. А на улице не май месяц…

— Я не пойду, — сказал Кроха. — У меня пятка стёрта.

— Чего это у тебя пятка стёрта? Два года ходил — не тёрло, а как дело к дому — портянки мотать разучился, что ли? — спросил я.

Кроха любовно погладил свои здоровые круглые пятки и сообщил:

— Чуют. Соскучились по гражданской обувочке. Ждут.

— А я только из рейса, — сказал Мара. — Мне вообще не положено. Я там лопатой кого-нибудь пришибу случайно.

И он решительно повернулся на другой бок.

Лыча слушал-слушал, и тоже говорит:

— А мне на хрена этот уголь? Вы не идёте, а я как дурак попрусь?

— А что скажешь?

— Что-что! Болею я! Температура! И живот болит. Дрищу, как из брандсбойта! И всё!

Я говорю:

— Сэм! Нам-то с тобой что делать?

— Не знаю. Я просто не пойду, а ты как хочешь. Плевал я на всё. Мне скоро домой. Пусть этот уголь грузят те, кого он будет греть зимой! — он показал на «молодых», которые уже оделись и ждали команды.

— Так. Старший — Петров, — распорядился Сэм. — Бегите к штабу и стройтесь. Спросят, где остальные — в нарядах, болеют и работают. Всё, умчались!

Молодые нехотя убежали.

— Ну чего, Немец, — спросил Сэм, — как будешь отмазываться?

— У меня вон «хэбэ» сырое, — говорю я. — Постирался только что. Капает с него ещё. Не знал же я, что войну объявят. Не пойду на войну в сыром «хэбэ». Так и простудиться можно. Ноябрь на дворе.

Тут в расположение зашёл ещё один «молодой» — Авоськин. Вся его фигура выражала покорность злой судьбе.

— Что? — спросил я. Авоськин был в моем отделении.

— Сапоги, — молвил он обреченно. — Сапог моих нет в сушилке.

— А где ж они?

— Не знаю…

Я вдруг нашел гениальное решение.

— Бери мои сапоги и догоняй роту. Ну, если потеряешь… ты ведь у нас такой кадр — трусы потеряешь и не заметишь… Давай бегом!

Счастливый Авоськин, бухая моими сапогами, помчался догонять роту.

— Ну вот, — сказал я. — Теперь у меня и «хэбэ» всё мокрое, и сапоги свои я пожертвовал молодому бойцу — помог, как старший товарищ. А какой я солдат без сапог и обмундирования?

Без сапог и обмундирования я гражданский человек. Значит, можно спокойно спать дальше.

— Хитрая немчура, — сказал Сэм. — Мне бы что придумать…

На следующий день явился наш новый ротный — злющий, как чёрт.

— Вы, бля, считаете себя свободными людьми? Да я, бля, вас всех в нарядах сгною! Да вы, бля, у меня говно будете жрать! Поедете домой только в Новый год, с последним ударом Курантов! Пенделями выгоню за ворота в самых, бля, драных шинелях!.. Значит, сегодня идёте в парк, бля, и будете чистить там ёмкости от машинного масла! Уйдёте, только когда все они будут сверкать, как у кота яйца!

Он ещё долго разорялся на этот счёт, а мы ввосьмером стояли перед ним и скучали. Ну, ёмкости… нам лишь бы время шло побыстрее.

В конце концов в парке между нами и ротным состоялась другая беседа.

— Я всё понимаю — вам домой, вам ничего не надо. Хули!.. Но дисциплина должна быть! Я, бля, этого требую! А сейчас соберите мне грибов на жарёху — и на сегодня свободны…

Это было несколько неожиданно. Но где-то даже и ожидаемо. Какие ещё, к чёрту, ёмкости…

Мы не привыкли упускать удачу, плывущую в руки. Быстро перелезли через забор парка, пошли в лес. Грибы ещё были, даже много. Набрали несколько вёдер. И ротному, и себе. Нажарили с картошкой. Вкуснотища! Не пошли на обед, просидели в парке до вечера…

Ещё один день миновал благополучно.

В армии лучше быть раздолбаем.

Я уезжал в конце ноября. Самой первой партией. Стоял перед воротами полка в начёсанной дембельской шинели и разговаривал с Кузьмой, которому предстояло торчать здесь ещё год.

— Как приедешь, сразу к матери-то моей зайди, передай письма.

— Ладно.

— И мне пиши почаще, фотографии города пришли несколько штук.

— Ладно.

— А я тут буду чурок гнобить, — зло сказал Серёга. — Ух, ненавижу! Будут вешаться у меня.

Он стал к тому времени младшим сержантом. Делал успехи. Я как приехал в Польшу рядовым, так и уезжал с чистыми погонами и чистой совестью.