а, так вот и текём тут себе, да (СИ)

В универмаг я ходил со Славиком. Мы встали сбоку и начали комментировать.

– Так ничего, только рукава слишком уж короткие.

– Ну, давай ещё чего-нибудь посмотрим.

Мать покачала головой и девушка неохотно сняла кофту.

Я тут же схватил и послал Славика выбить чек.

Ире даже понравилось, что рукава именно на три-четверти.

Всё это было ещё до тебя.

А за твоё рождение, по старинному красивому славянскому обычаю с меня полагался «магарыч».

В ресторане «Чайка» на площади, Славик, Двойка и я распили пару графинчиков водки.

На официантке было платье в чёрно-белую полоску и Двойке понравилось как я её назвал – «строката сукня».

Он потребовал тост.

– Это не просто рождение, это начало новой жизни, а жизнь есть переход из одной формы в другую,– сказал я.– Выпьем же за то, чтоб отныне и впредь мы наполняли лишь прекрасные формы.

Двойка начал выступать, что насчёт форм это я спёр у Томаса Манна. Он тоже читал «Иосифа и его братьев».

Следующий тост я поднял за девочку с прекрасными синими глазами, то есть за тебя.

Двойка сделал умный вид и начал толкать про какие-то каузальные гены – он же с биофака – и что цвет через месяц изменится на карий, возможно, тёмно-карий.

Сучара биофачный со своими каузальными генами!

Перед выдачей дипломов и распределений, выпускников всех факультетов собрали в актовом зале Нового корпуса. Малость потрандели про честь НГПИ, которую надо держать там, где окажемся по распределению.

Потом на сцену поднялся чернявый незнакомец и сказал, что каждому из нас на входе в зал выдали лист бумаги и карандаш.

Следует признать, что не всё ещё хорошо и правильно в наших школах и сейчас нужно написать о том, что нам, выпускникам, не понравилось во время школьных практик, или даже когда мы сами ещё учились. Когда какой-нибудь педагог неправильно повёл себя, на наш взгляд, или высказывался неправильно. Начинать такими словами «А ещё помню как…», а дальше оно само пойдёт.

Он закончил свой инструктаж и мне стало ясно насколько я отстал от жизни.

В КГБ перешли на конвейерное производство шестёрок. Сотни сексотов в один присест!

И без каких-либо наживок в виде разведшколы.

(… в каждом из нас сидит запуганный зверёк и логично мыслит: «не напишу – а вдруг диплом не выдадут или зашлют в дыру дальше некуда?

Ладно, напишу: «один раз – не пидарас».

А именно с этого раза и начинается. Потом, в той дыре, подойдут и сочинение это покажут, ещё чевой-то продиктуют…)

Ладно, бляди, напишу!

В спинку каждого столика в актовом зале вделана такая, типа, досочка из пластмассы. Отстёгивешь в переднем кресле и – пиши на ней.

Я отстегнул и написал.

«А ещё помню как в четвёртом классе моя классная руководительница, Серафима Сергеевна, сказала: «Молодец, Сергейка! Ты больше всех принёс макулатуры!» и меня переполнила гордость и радость.»

( … этот заключительный донос в КГБ я подписал своим настоящим именем и горжусь им поныне…)

Великое открытие Карла Маркса по поводу возникновения прибавочной стоимости осталось, к сожалению, половинчатым.

Он верно отметил, что часть рабочего времени работник пашет на себя, а другую часть на хозяина, но это далеко не всё – главный подвох в том, что невозможно определить на кого конкретно он пашет в ту или иную долю той или иной секунды.

И эта недооткрытая Марксом истина приложима не только к способам производства, но и к любой другой сфере человеческой деятельности.

(Успели записать? Ну, дописывайте, пока я открою вторую бутылку…)

Отсюда вытекает, что в мире нет плохих людей, но не существует и хороших. Добро от зла отделяет неуловимая доля секунды.

По-твоему, он – хороший человек? Наивненький ты мой! Да просто ты ему подвернулся в правильную долю секунды. На полмгновенья раньше или позже и этот вампир оставил бы тебя бездыханным трупом с насухо высосанной кровяной системой и обглоданными лимфатическими узлами!

Или те же ведьмы, которых пачками жгли на кострах освещая мрак средневековья. Мракобесы не понимали, что горят вовсе не те и совсем не в ту секунду.

И так всегда – на костре, на колу, на гильотине, на электрическом стуле, в петле, у стенки; да как угодно! – казнят всегда невинных.

Это – не те; те – не эти.

Но даже и те, в миг злодеяния, всего лишь исполняли приказ.

Чей? На кого пахал?

Да знай я ответ, разве б я тут жил?

Ясно одно – от исполнителя до дона мафии тянется цепочка из нескольких звеньев, отследить которую, практически, невозможно. Потому что, перефразируя излюбленное выражение моего дяди Вади, которое он вынес с уроков истории в средней школе, – «зомби моего зомби – не мой зомби».

Услышав твой душераздирающий крик из спальни, я поспешил туда и успел как раз вовремя. Ты надрывалась в коляске под распахнутой форточкой окна, а твоя бабушка склонялась над тобой и льстиво уговаривала:

– Ангелочек! Ангелочек!

И ты буквально разрывалась от крика.

– Гаина Михайловна! Это не ангелочек, а девочка!

В ответном взгляде тёщи мелькнул отблеск злобы пославшего её, но аргументировано опровергнуть моё утверждение она не могла и молча вышла.

Я точно знал, что уговаривать ребёнка с неокрепшей психикой, ещё плохо ориентирующегося в мире – неправильно. Да ещё при открытой форточке! Типа, лети туда, где хорошо, где порхают такие же ангелочки!

Я начал убеждать тебя, что ты девочка Лилечка, а никакой не ангелочек.

Ты всё ещё плакала, но уже не так истошно – душа не пыталась вырваться из тела…

Но что же не так?

Я переложил тебя на постель и раскрыл пелёнку. Ты плакала, выгибаясь младенческим тельцем.

Причина обнаружилась на подошвах крошечных ступней – их покрывал белесый паутинный налёт той же фактуры, как у пушинок метивших моё пальто.

Я снял его с обеих ножек.

Изумлённо распахнув свои синие глаза, ты умолкла.

Я снова запеленал тебя и отнёс в коляску. Ты уснула.

Твои пелёнки гладил я, чтоб всё держать под бдительным контролем.

И я же развешивал стирку на общих верёвках во дворе.

Они солнцеобразно расходились от центрального столба, как спицы от маточины в колесе.

Под ними я узнал, что в этом мире у меня есть союзники.

В одиночку вряд ли бы я решил проблему о том, как правильнее развешивать пелёнки – изнанкой или лицом на верёвку?

Одну я повесил так, вторую эдак. И тут с небес, на столб по центру, спустился белый голубь и протестующе взворковал…

Спасибо, друг! Буду знать!

С тех пор пелёнки я развешивал исключительно лицевой стороной к верёвке.

Жомнир вдруг утратил интерес к моим переводам Моэма; перестал жизнерадостно грозиться повезти их в Киев на «засватання», начал вяло пояснять, что нужно учитывать коньюктуру. На будущий год исполняется столетие со дня рождения другого английского писателя. Было бы легче. А Моэм, вообще-то, голубой…

Ну, допустим, переводя рассказ про самоубийцу пианиста я и сам слегка догадался о его голубизне. Однако, в какой сточной канаве был бы сейчас этот мир без голубого Чайковского?

Или Моэм, или ничего!

Александр Васильевич пожал плечами.

В гостиной на Красных партизан, я, в присутствии Гаины Михайловны, пожаловался Ире о двурушничестве Жомнира. Они обе знали о моих неясных намерениях стать литературным переводчиком.

Ира заохала, а тёща, без комментариев, вышла и вернулась с пудреницей.