Шаги за спиной

хлеб, из опилок? Тьфу!

- Деньги не сгорят, - сказал Петя, - я подожгу так, что гореть будет медленно и очень больно. Никто не выдержит поджаривания на медленном огне. Они обязательно выскочат: все выскакивают. И вообще, какой идиот будет брать деньги на сеновал? На сеновал с женщиной идут не для того, чтоб деньги считать.

- Ты уверен?

- А я когда-нибудь ошибался?

Он обошел сарай по кругу и поколдовал. Особенно долго он колдовал у задней стены. Стена была кирпичной; и кирпичом была выложена узкая дорожка, отделявшая сарай от соседнего дома; дорожка поросла огромными лопухами; лопухи были мокрыми из-за тенистоти места; по листьям лопухов ползали здоровенные улитки, которые назывались Большой Прудовик. Впрочем, насчет названия Петя был не слишком уверен.

Повозившись минут десять, он поджег и с этой стороны.

Дым начал подниматься к небу - медленным, величественным столбом. В столбе сквозило желтое солнце. В соседнем доме заголосили. Петя отошел в сторону, любуясь красотой выполненной работы. Приятно чувствовать себя мастером.

- Долго ждать? - спросил Гныря.

- Час или два - насколько у них хватит терпения.

- Я с голода умру!

- Да, надо бы поесть, - согласился Шакал.

- Спроси в доме, - сказал Петя, пожал плечами и вышел из ворот.

Народ стекался.

Первыми стеклись четыре армянки: старшей было под восемьдесят, младшей - под восемь. Невооруженным взглядом заметно, как разбавлялась с годами армянская кровь кровью славянской - у младшенькой уже почти светлые волосы.

- Тушить надо? - спросила молодая.

- Не надо.

- А если на нас перекинется?

- Не перекинется, - сказал Петя Бецкой, - я обещаю.

Огонь разгорался чуть медленнее, чем Петя ожидал; это раздражало.

Вторым притек местный сумасшедший - прибежал, прыгая как кузнечик, вскидывая колени до пупка.

- Война, война!!! - заорал сумасшедший.

- Не война, а учения, - сказал Бецкой.

- А я хочу войну! - сказал сумасшедший тоном обиженного ребенка. Он говорил невероятно громко, но не напрягая голос. Голос был слышен, наверное, даже за рекой, блестевшей у дальних огородов.

- Ты что, Шаляпин? - спросил Бецкой.

Сумасшедший застеснялся, поковырял пальцем в зубе и замолчал.

Из двора выкочил испуганный Гныря.

- Не волнуйтесь, - сказала старшая армянка, увидев пистолет, - у них просто голос такой; у всех в семье. Он говорит, а все думают, что орет.

- Баредзэс, - сказал Гныря.

- Шалом, - ответила армянка.

Третьим притек одноногий старичок - тот, который сидел на бревнышках на краю улицы. Старичок был переодет в светлый чистый костюм, причесан и напоминал дедушку Павлова, академика, на портретах тридцатых годов - в ту пору, когда светило физиологии уже затмило будущее науки лет на пятьдесят вперед.

- А я всегда говорил, - сказал старичок, - что иметь два сарая - это пожароопасно. Один обязательно нужно сжечь. Вот ты, Клавушка, и доигралась.

Пятьдесят три года назад он делал Клавушке предложение, но получил