Сто девяносто девять ступеней. Квинтет «Кураж»

Шейн закрыла глаза. Она растерялась. Она не знала, что делать. Влепить ему пощечину — это будет ужасно глупо и старомодно, тем более что ей было страшно, она боялась этого человека… и еще она боялась упустить свой единственный, может быть, шанс на счастье, пока рак, притаившийся у нее внутри, не решил, что ее время вышло.

— Андриану, наверное, грустно и одиноко, — сказала она. — Вы лучше идите к нему. Спасайте зверюгу.

* * *

В тот день Шейн отпросилась с работы пораньше. Сказала Нине, что она себя плохо чувствует. Кажется, у нее начинается грипп.

— Да, видок у тебя неважный, — сказала Нина. Удручающее замечание — если учесть, что про грипп Шейн соврала. Но ей действительно было плохо. Уплотнение в бедре разболелось так, что Шейн уже не могла работать. Ей было трудно стоять на коленях. Может быть, если она сейчас прекратит напрягать ногу и пойдет ляжет, боль немного утихнет? Ну, вдруг…

— У меня у самой что-то в горле першит, — сказала Нина. — Будем надеяться, что это все-таки не чума.

Шейн еле доковыляла до гостиницы. Болело не только бедро — болел даже низ живота. Как будто уплотнение на бедре — опухоль, это опухоль — испускало тонкие лучи боли, пронзавшие ее изнутри. Злокачественное зернышко смерти, что пускает ростки, как картофелина, завалившаяся в дальний угол буфета — лежит там уже много месяцев и тихо мутирует в темноте. Фиброз. Метастазы. Диссеминация. Слова, значение которых надо знать только врачам.

По дороге в гостиницу Шейн купила бутылку бренди, упаковку сильного болеутоляющего средства и огромную плитку шоколада. Вернувшись в номер, она сразу же выпила две таблетки от боли и уселась за стол — разбираться со следующей страницей тайного завещания Томаса Пирсона. За работой она попивала бренди, потихоньку жевала шоколад и опять же глотала таблетки.

* * *

— Ладно, — сказал Мак на следующий день, весь горя нетерпением. — Давайте дальше. С того места, где остановились вчера.

— Да. — Шейн сделала глубокий вдох, вбирая в легкие просоленный воздух.

Они с Маком договорились встретиться на середине лестницы в сто девяносто девять ступеней — на той самой скамейке на «площадке для отдыха», где они уже как-то сидели вместе. Шейн сама выбрала место для встречи. Ей было гораздо удобнее встретиться здесь, у аббатства, чем где-то в кафе или в ресторане: после обеденного перерыва ей надо будет вернуться на раскопки, так что лучше не уходить далеко — да, у нее не получится пообедать нормально, но ей вполне хватит яблока, которое она «прикарманила» утром на завтраке. Тем более что она все равно вряд ли сможет хоть что-нибудь съесть, кроме яблока: ее жутко мутило с похмелья. И еще Шейн дала себе слово, что она больше в рот не возьмет шоколада — после вчерашнего получасового общения с «белым другом».

Да и погода была замечательная. В такую погоду надо гулять на улице. А «гулять» означает, что Мак скорее всего приведет с собой Адриана. Вчера Шейн ужасно скучала по Адриану. Просто жуть как скучала.

И было еще одно обстоятельство в пользу встречи на улице: вряд ли Мак станет ее целовать в людном общественном месте. Ну, да. Да. Тянем время. Оттягиваем неотвратимый конец.

Шейн открыла блокнот и начала читать:

— «Я замешкался только затем, чтобы накрыть ее одеялом, и сразу, не медля, пошел за ножом». — Адриан встрепенулся и положил лапу ей на колено — на правое колено; то, что из плоти и крови, — ненавязчиво обращая ее внимание на то удручающее обстоятельство, что она почему-то вдруг прекратила чесать его за ухом. — Ой, прости, Адриан. — Она потрепала его по лохматой шее. — Такая вот я нехорошая мамочка…

— Давайте читайте, — проворчал Мак. — Ничего с ним не будет. Как-нибудь переживет. Вы читайте.

Она приподняла блокнот, наслаждаясь мгновением — своей властью над ним. Да, иллюзорной. Да, мизерной. Но все-таки — властью. Последней, единственной властью. Перед тем как она сдастся уже окончательно.

Я замешкался только затем, чтобы накрыть ее одеялом, и сразу, не медля, пошел за ножом — за тем самым ножом, который служил мне уже столько лет и исполнял только простую, чистую работу — резал веревки, потрошил рыбу, разрезал фрукты и ворвань. Я был уверен, что в доме никого нет, и спустился вниз, ничуть не заботясь о предосторожности — и, к своему несказанному удивлению, застал нашу Анну в гостиной. Она обернулась ко мне и воскликнула: «Что такое, отец?» Я сказал: «Сбегай на рынок за матерью. Я тут подумал — все-таки нам не нужна ветчина, а мясник Финч говорил, что даст мне окорок в качестве платы за масло. Так вот, скажи матери, пусть она скажет Финчу, чтобы он лучше отдал деньгами». И она убежала, благослови ее, Господи.

Я взял нож и вернулся в комнату наверху — в ту самую комнату, где я пишу сейчас эти строки. Мне показалось, что Мэри лежит не так, как я оставил ее, уходя — что она подползла ближе к двери, — но когда я окликнул ее по имени, она даже не шелохнулась. В последний раз я прижал мою Мэри к своей груди и стал баюкать, как маленькую. Сердце мое разрывалось. Если бы я мог обойтись без ножа! Вот только достало бы мне силы духа избить ее до черноты, проломить кулаком ее череп, сломать ее ребра, словно лучины, предназначенные на растопку? Нет, не достало бы. Никогда в жизни. Я больше не мешкал. Я опустил ее в таз для купания и рассек ей горло ножом — глубоко-глубоко, до самой кости. Кровь хлынула неудержимой волной, пряча ее наготу под сияющим алым покровом.

Шейн закрыла блокнот и взглянула на Мака. Его глаза сияли от возбуждения. Он сидел, сцепив пальцы в замок — причем сжимал их с такой силой, что у него побелели костяшки. Вообще-то Шейн подозревала, что его должен порадовать этот последний кусок; «порадовать» — в смысле, что Мак, кажется, любит такие истории. Но теперь, когда она увидела этот блеск у него в глазах, ей стало неловко и стыдно. Не за себя. За него.

— Пока это все. — Она вымученно улыбнулась. — Больше я не смогла. Если б вы знали, чего мне стоила эта страница…

Он как будто ее и не слышал.

— Ничего себе, — выдохнул он с неподдельным восторгом. — Этот мужик — настоящий псих. Подлинный психопат из XVIII века. Без всяких подделок. Ганнибал Лектер в рубашке с рюшами.

— Кто такой Ганнибал Лектер?

— Да ладно! Знаменитый серийный маньяк-убийца! Только не говорите, что вы не смотрели «Молчание ягнят».

— Красивое название. — Шейн наконец уделила внимание Адриану, который уже весь извелся, тычась носом ей в руку и настойчиво требуя ласки. — Как будто картина кого-то из прерафаэлитов, скажем, Уильяма Хольмана Ханта.

— Кто такой Уильям Хольман Хант?

Шейн предпочла промолчать. Пару секунд они просто сидели молча: Шейн наглаживала Адриана, а Мак наблюдал за тем, как пес млеет от счастья.

— Но как бы там ни было, этот наш Томас Пирсон, — Мак все же нарушил затянувшееся молчание, когда Шейн буквально зарылась лицом в лохматый бок Адриана, — это действительно что-то с чем-то. Благодаря ему, Уитби может прославиться на весь мир — на весь современный мир.

Шейн, увлеченная возней с Адрианом, даже не сразу сообразила, о чем говорит Мак. А когда сообразила, то тут же взбесилась.

— Интересно, откуда у нас, в современном мире, этот болезненный интерес к психопатам маньякам, убийцам и вообще всякой мерзости? Это что, сейчас модно?! Это же вредно и плохо — я имею в виду, для культуры в целом. Мы буквально вбираем в себя насилие, безумие и жестокость.

— А разве раньше все было иначе? Давайте смотреть правде в глаза. Насилие, безумие и жестокость — на этом держится вся история. — Он улыбнулся, уверенный в своей правоте. Ну да, еще бы! Ведь он чувствовал у себя за спиной крепкий тыл. В виде Гитлера и де Сада, помимо всех прочих.

Шейн отвела глаза. Она смотрела теперь на развалины древнего монастыря, черпая в них вдохновение для своей краткой, но пламенной речи: