Сто девяносто девять ступеней. Квинтет «Кураж»

Annotation

Интеллектуальные триллеры?

Готические — точнее, готские — романы?

Злая контркультурная пародия на «массовую» литературу?

Критики попросту сходят с ума, пытаясь подобрать определение для работ «enfant terrible» современной англоязычной прозы Мишеля Фейбера — однако много ли стоят определения, если проза эта ЭФФЕКТНА, ЭКСТРАВАГАНТНА и ОТКРОВЕННО, через край ТАЛАНТЛИВА?

Мишель Фейбер

СТО ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ СТУПЕНЕЙ

КВИНТЕТ «КУРАЖ»

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

Мишель Фейбер

Сто девяносто девять ступеней. Квинтет «Кураж»

СТО ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ СТУПЕНЕЙ

За словом слово, за строкой строка —

Мертвец мне тянет руку сквозь века… Теннисон «In Memoriam»

Эта книга появилась и существует благодаря художнику Киту Уилсону, который летом 2000 года жил и работал в аббатстве Уитби — и пригласил меня в гости, чтобы я написал рассказ, вдохновившись археологическими раскопками, что проводило тогда «Английское наследство». Огромное ему спасибо за приглашение — и за экскурсии по Уитби, которые он устроил нам с Ивой.

Также большое спасибо всем людям, которые уделили мне время и помогли разобраться с историческими деталями. Так что, если я что-то напутал или где-то ошибся, это целиком и полностью моя вина — мой грех, тяжкий грех, — и ни в коем случае не вина «Английского наследства», Кэт Бакстон (археолога), Стивена и Пэм Алленов (консерваторов документов), Карлы Грэхем, Колина Менлава или «Литературного и философского общества Уитби». Отец Роланд Коннели и историк Эндрю Уайт тоже очень мне помогли в работе над этой книгой. Ива Йурен, как всегда, помогла мудрым советом и подала несколько очень удачных идей.

При написании этой истории не пострадало ни одного животного.

Мишель Фейбер

Февраль 2001

Он гладил ее по щеке. Его рука была нежной, но очень большой — так что делалось страшно. Ладонь — почти как ее голова. Или так только казалось. Она знала, что, если она отважится разлепить губы и закричать, эта устрашающая рука перестанет ласкать и гладить ее лицо и крепко зажмет ей рот.

— Не сопротивляйся, пусть все случится, — шептал ей в ухо разгоряченный голос. — Все равно это случится. Рано или поздно. Сопротивляться бессмысленно.

Она уже слышала это раньше: те же слова, слово в слово. Она должна была знать, что у него приготовлено для нее, но почему-то все стерлось из памяти — с того последнего раза, когда он держал ее в своих объятиях. Она закрыла глаза. Ей так хотелось ему поверить, так хотелось доверчиво положить голову, как на подушку, на сгиб его локтя, но в самый последний момент она заметила краем глаза нож у него в руке. В другой руке. Ее крик захлебнулся кровью, когда острое лезвие полоснуло ее по горлу и вошло глубоко-глубоко, до самых позвонков, и ее перепуганная душа погрузилась в кромешную тьму.

Шейн поднялась резким рывком и села на постели, сжимая голову обеими руками. Ей казалось, что если сейчас отпустить руки, голова оторвется и скатится с шеи — кошмарная тыква на Хэллоуин, шар окровавленной плоти. Эхо пронзительных воплей металось по комнате. Кружилось вихрем. Она была абсолютно одна, как всегда, в серой предрассветной мгле йоркширского лета — сидит у себя в постели и сжимает обеими руками мокрую от пота, но все-таки целую и невредимую голову, у себя в номере, на самом верхнем этаже, в отеле «Белый конь и грифон». Снаружи, за чердачным окошком, кричали чайки. Воинственный хор чаек Уитби. Остальным постояльцам отеля (судя по их страдальческим замечаниям в столовой за завтраком) эти пронзительные птичьи крики напоминали вой автомобильной сигнализации, или циркулярной пилы, или электродрели, сверлящей твердую древесину. Но для Шейн они были как отголоски ее собственных предсмертных воплей, когда ей отрезали голову.

Да, действительно: после того несчастного случая в Боснии Шейн начали сниться кошмары. На протяжении нескольких лет ей постоянно снился один и тот же ужасный сон, ее «стандартный» кошмар — как будто она бежит по какому-то темному закоулку, спасаясь от злобной машины, которая хочет ее задавить. Но в том сне она хотя бы всегда просыпалась раньше, чем упасть под колеса, юркнув в мир безопасной яви, хотя потом еще долго металась в постели под сбитыми одеялами и простынями. Но когда Шейн приехала в Уитби, ее кошмары, и прежде-то не отличавшиеся тонким вкусом, стали уже совершенно безумными, и теперь Шейн считала за большую удачу, если ей удавалось проснуться живой.

На стене в фойе «Белого коня и грифона» гордо висел диплом, удостоверяющий, что однажды этот отель выиграл приз «Золотая подушка» от «The Sunday Times», но, очевидно, подушка в номере Шейн обладала стойким иммунитетом к седавтивно-историческому обаянию древней гостиницы. Номер Шейн, маленький, но уютный, располагался на чердаке, под скошенной крышей, и назывался «комната Мэри-Энн Хепворт». Окно выходило на море, так что воздух всегда был свежим, но Шейн все равно умудрялась страдать бессонницей, а когда наконец засыпала, проворочавшись два-три-четыре часа без сна, ей снился кошмар про мужчину с большими руками. Почти каждую ночь она просыпалась в холодном поту, все еще ощущая на горле холод убийственной стали — ножа, которым ей отрезали голову.

Этот сон, когда Шейн сперва соблазняли, а потом убивали — неизменно ножом по горлу, — стал уже как навязчивый бред, так что Шейн даже спросила у хозяина отеля, не знает ли он, случайно… как умерла Мэри-Энн Хепворт. Ей и так было ужасно неловко задавать этот вопрос — в конце концов она же ученый, дипломированный историк и реставратор, и ей не пристало впадать в идиотские суеверия, — а когда хозяин сказал, что ее номер назван в честь корабля, она чуть со стыда не сгорела.

В холодном предрассветном свете, тяжело проглотив слюну — ей по-прежнему не верилось, что ее горло не располосовано от уха до уха, — Шейн взглянула на часы. Без десяти шесть. До начала работ на раскопках еще два с лишним часа. Ей надо как-то убить еще два с лишним часа, прежде чем можно будет подняться к аббатству, преодолев сто девяносто девять ступеней в скале.

Наверное, стоило бы принять ванну. Как говорится, и время провести, а заодно и помыться — тем более что ей бы и вправду не помешало отмокнуть в горячей воде, чтобы смыть с рук пятна въевшейся грязи, неизменные аллювиальные отложения на коже всякого археолога, участвующего в раскопках. Но Шейн себя чувствовала неважно: она снова не выспалась, и во всем теле была какая-то болезненная слабость, и левое бедро опять разболелось — эти ноющие боли, пробирающие до кости, в последнее время что-то участились, причем с каждым разом болело все сильнее и сильнее, — и у нее не было настроения затевать возню с ванной. Да, хорошо, что она не монахиня в средневековом монастыре — монахиня из нее получилась бы паршивая, это точно! Она такая ленивая… и ей вовсе не улыбается подчинять свое тело суровой монашеской дисциплине… и так не хочется вылезать из теплой постели… И она так боится смерти.

Боль в бедре и какое-то странное уплотнение в том месте, где болит — это нехорошо. Очень нехорошо! Ей давно уже надо пойти к врачу. Но Шейн себя знала: она никуда не пойдет. Она будет мужественно терпеть боль, стараться не обращать на нее внимания — она будет пытаться отвлечься от боли, с головой погружаясь в работу, а потом в один распрекрасный день все закончится. Будем надеяться, что внезапно.