Визит

— Эй вы, на место! — замахнулся он метлой на волов и стал убирать навоз. Он насаживал его на вилы, относил в навозную яму и только потом насухо выстилал весь пол мякиной и мелко изрубленной соломой. Он выпустил птицу и сразу же услышал, как бабка сзывает кур: «Цып-цып-цып». Старуха, стоя на крыльце, сыпала курам зерно. Они весело копошились около нее, клевали друг друга, вырывали зерна из клювов, дрались. Поликарп все же отметил, что у бабки сегодня какой-то грустный голос… Она работает, но устало, через силу. Он постарался отогнать грустные мысли и понес скоту сена. А накормив и напоив скот, отправился в кухню завтракать. Но есть ему не хотелось, и старуха не ела. Он напился теплого еще молока и откусил от ломтя хлеба с маслом.

— Ну как, пойдете? — спросила бабка.

— Пойдем, — ответил он.

— Тогда поешь как следует, — приказала она, — на этой траве сразу проголодаешься.

— Что-то мне неохота, — ответил Поликарп. — А вы что же не едите ничего?

— Ну, что я, — вздохнула старуха.

Он быстро встал и вышел. Запряг волов в телегу, щелкнул бичом и тронулся. Только тогда на ступенях показалась бабка.

— Осторожно! — закричала она.

Он кивнул, задержавшись взглядом на ее лице. Ничего необычного он не заметил, да и глядела она вроде как всегда, и он немного успокоился. Перед домом Якуба он остановился, ему и кричать не пришлось.

Якуб выглянул из окна.

— Едем?

— Садись давай!

Молча они двинулись в путь. Воз подпрыгивал на каменистой дороге, чуть всю душу им не вытрясло. Облегчение настало, только когда они выехали на мягкую полевую дорогу. Волы часто останавливались, наклонялись то в одну, то в другую сторону, щипали траву, а потом бегом, поднимая тучу пыли, спустились по бережку. Равномерное движение воза убаюкивало, Поликарп и Якуб наслаждались отдыхом. Якуб вытащил кисет и пачку бумаги. Он предложил Поликарпу, и они оба скрутили по самокрутке. Загорелись их самокрутки хорошо и приятно запахли.

— Зима суровая будет, — сказал Якуб, затянувшись.

— Отчего? — точно пробуждаясь, спросил Поликарп.

— Отчего? — удивился Якуб. — Да лето было жаркое.

— Это правда, — будто с трудом согласился Поликарп, не было у него сил для разговора. Снова вспомнилась ему бабка. Сколько же это ей лет, задумался он. Восемьдесят, что ли? Да, восемьдесят, с удивлением убедился он.

Вдруг он напряженно прислушался.

— Звонят, что ли?

— С чего бы? Да что это с тобой творится?

— А ничего…

Сплюнув, он стегнул волов. Воз дернуло.

— Не гони так, а то они задохнутся, — остановил его Якуб.

— Да ленивые они, — ответил Поликарп, и Якубу показалось, что он застыдился.

Волы успокоились, а двое на возу длинными затяжками докуривали свои самокрутки. Отбросив окурки, они погрузились в дрему, сосредоточились на поскрипывании телеги, но не спали. Поросшие травой пожни пересекали ручьи и ручейки, поглощали мелкие роднички, птичьи гнезда, и звериные норы, и их двоих вместе с возом и волами. Потонув в зелени, они совершали свой путь к горизонту. А когда дорога вышла на вершину ближайшего холмика, величественно возникли перед ними другие холмы, другие зеленые равнины, другой горизонт. Здесь, на этих просторах, издавна владычествовала вечность. Она царила, а те, кто тут жил, то, что тут было, — все копошилось в ее утробе, будто вовсе забывая о ней, будто так надо. Присутствие вечности ощущалось только как тишина за спиной.

День продвигался к своей вершине.

Телегу догонял полуденный звон колокола, «обеденный», как его все звали. Раскаленный жар солнца ослабили редкие облака и легкий ветер. Но все равно и людей, и волов сморила жара, и они свернули с дороги к речке, где была проложена гать. Они остановились в нескольких шагах от воды, и мужчины подошли к ней первыми. Они смочили сперва запястья, затылок и лоб. И только потом напились из шапки. Вода текла у них по подбородку, по груди через расстегнутые вороты рубашек. Они и не думали утираться.

После этого они снова уселись на воз, и волы сами вошли в реку. Долгими глотками они втягивали в себя холодную жидкость, а когда напились, подняли головы и стали ждать. Поликарпу удалось ловко вывести воз обратно на дорогу, и волы, напившись, пошли веселее.

«С этой минуты солнце начинает садиться», — подумал Поликарп, посмотрев на небо. Но когда он опустил глаза и увидел черные сараи, полные сена, он подумал: «Какая красота!» Ему хорошо было смотреть на землю, траву и лес, это было не только отдохновение глаз, но и души. Сараи так вросли в пейзаж и выглядели так естественно, как естественно выглядит воз с дугой, бортами и прочим, что к нему полагается.

Скоро они прибыли на место.

Они спустились с дороги вниз по лугу к сараю. Потом выпрягли волов, привязали их к задним колесам и бросили им по охапке сена. Животные принялись жевать, потому что было уже позднее время. А мужчины взялись за работу. Якуб подавал сено на воз, Поликарп укладывал его и уминал. Прошло не более получаса, и воз был нагружен с верхом. Они укрепили сено, впрягли волов и двинулись назад. Якуб тормозил, Поликарп погонял, путь был впереди долгий. Пыльная дорога постепенно темнела до черноты. Когда они подъехали к первым домам, наступил вечер.

На дворе не было никого. В доме горел свет, но ни калитку, ни сарай никто не отворил. Поликарп уже предчувствовал, что случилось недоброе, и мороз прошел по его спине. Но он сдержался, въехал во двор, выпряг волов, привязал их к хлеву. Тут прибежала соседка.

— Иди скорее, Карпо, бабушка зовет, — шепотом позвала она.

— А что такое? — спросил он спокойно, стараясь подавить печаль. Он уже все понимал.

— Ей совсем плохо.

Он, согнувшись, вошел в горницу, за ним соседка, Якуб вошел последний. Там находились четыре женщины. Они возились около бабки. Она лежала совсем бледная, но в полном сознании.

— Добрый вечер, — сказал Поликарп.

— Ты вернулся, — едва слышно, еще тише, чем перед этим соседка, ответила старуха.

Он кивнул и подошел ближе. Он устремил взгляд на старуху, на ее голову, на ее истощенное тело. Ему показалось, что суставы на ее руках посинели, но он больше на них не смотрел. Его притягивали глаза. В них была такая доброта, как никогда раньше. Он закурил, и тут его прошиб пот.

— Разуй меня, сынок, — попросила она.

— Нет еще, не надо. — Его охватила жалость, голос прервался, глаза стало застилать. Но старуха будто ожила. Она сама задвигала ногами и с улыбкой сняла сперва один, потом и второй башмак.

— Водички мне, — шепнула она ему.

Он бросился к ведру и зачерпнул полчашки. Стал рядом с бабкой на колени, поддержал ее голову. Она два раза глотнула, отдохнула немного, потом глотнула еще раз и больше уже не хотела. И сразу же после этого глаза ее остановились.

Женщины всхлипнули, завыли в голос, и у Поликарпа показались слезы. Он наклонился к старухе, поцеловал ее в лоб и закрыл ей глаза. Потом вышел и сидел в темноте долго, до самой ночи. Ничто, даже чтение над покойницей, не нарушило тишины, охватившей его.

И на другой день был рассвет, как всегда.

Поликарп купил гроб у местного столяра, который по совместительству был и гробовщиком. Соседки обмыли, обрядили старуху, все справили, положили в гроб. Два дня она лежала в гробу, на третий день ее похоронили. Провожать пришло много народу.

На другой день после похорон навестила Поликарпа Харва, бабкина ровесница. Она принесла ему в котелке похлебку с лапшой.

— Поешь горяченького, — сказала она.

Поликарп сел к столу и стал хлебать. Харва прошлась по кухне, подмела, стерла пыль, навела кой-какой порядок. Потом уселась рядом с Поликарпом на лавку.

— Бедняжка, — начала она горестно, — только на месяц была старше меня — и уж нет ее. — Мускулы на лице Поликарпа затвердели, какое-то время он даже не мог жевать. — Когда вы с Якубом отправились за сеном, — продолжала соседка, — она пришла ко мне перед обедом. Никогда она не приходила в такое время, я даже удивилась. Она стала в дверях, достала из-под фартука полпачки сахару и говорит: «Вот пришла вернуть, чтобы не забыть». Я посмотрела на нее и испугалась. У нее был какой-то странный взгляд, глаза никак не могли на чем-нибудь остановиться. Я проводила ее на крыльцо и спрашиваю, не заболела ли она. Но она ничего не сказала. Я стояла на крыльце и смотрела, как она идет. Сначала она шла ходко, а потом остановилась. Долго стояла на одном месте, смотрела на ваш дом, на ригу, двор, гумно, потом повернулась к костелу, дому священника, другим домам, деревьям у дороги. И на горы она поглядела и руку приложила к глазам — вот так-то. Это она прощалась, прощалась со всем — точно чувствовала, наверное, свой конец. А после обеда, часу в шестом, когда она уже не могла вставать и лежала, она все время о тебе беспокоилась, тебя хотела увидеть. Раза три посылала меня на дорогу посмотреть, не едете ли вы… Вот так-то, пусть земля ей пухом будет…