Земная оболочка

Или, может, ему стать Форрестом? Воплотить мечту Хэт и поселиться с ней? Не только для того, чтобы скрасить ей остаток жизни (уж здесь-то он будет в безопасности, искать его станут в Гошене, никто и не подумает заглянуть сюда — сколько он себя помнил, все всегда старались увильнуть от Хэтти), но и ради себя самого, чтобы защититься от жизни, которая быстро на него наступала, от Роба, умевшего очень больно обидеть, умевшего несколькими словами, одним своим присутствием возбудить любовь и веру в себя, чтобы затем растоптать их.

Стоя в одних трусах у окошка, в которое долгие годы смотрел его дед, а затем его мятущаяся бабка и его новорожденный отец, Хатч думал о том, что можно переночевать здесь и встать наутро другим человеком — Форрестом Мейфилдом — и зажить жизнью, где не нужно будет принимать никаких решений, несущих горе и ему самому, и девяти другим людям. От Сильви, от Грейнджера он достаточно знал о событиях прошлых лет — о том, как Форрест убежал с Евой, и о всех важных последствиях этого поступка, — и прекрасно понимал, что течение жизни десяти человек было нарушено их решением: Ева и Форрест, родители Евы, Рина, Хэт, Грейнджер, Роб, а впоследствии и Рейчел с Хатчем. А вот он захочет и пощадит их, убережет Шарлотту Кендал от смерти, убережет Робинсона и Хатчинса от появления на свет. Он будет излучать лишь тихую радость, довольство жизнью; свою старую тетку Хэт он окружит заботой: пусть не боится больше одинокой старости; свое же неистовое стремление к независимости (свободе от любви, от страданий) он будет непрестанно удовлетворять, живя в этом пустом доме, в этой пустой комнате; пропалывая бобы, взбираясь на верхушку горы и глядя оттуда на мертвое дерево, на мирный пустой дом, на дорогу где-то далеко внизу, на подымающуюся от нее гору, мысленно уменьшая их так, чтобы они умещались на листках его этюдника. Жизнь долгая, полезная и свободная от обид.

Сознавая, что он снова играет двойную игру — только на этот раз с самим собой, — он решил остаться здесь. Пусть будет так. Он хочет остаться и останется. Пробудет здесь завтра и задержится, пока не возникнет угрозы гладкому течению его жизни.

Надвигались сумерки. Очертания голого дерева слились с травой, темневшей за ним. Хатч пошел к своему чемодану, достал этюдник, включил яркую потолочную лампочку, единственную в комнате, и, сев на твердую кровать перед старым зеркалом, принялся впервые рисовать свой автопортрет — прекрасно уловив сходство и таким образом запечатлев то, что он оставлял позади, вступая в эту новую жизнь.

4

Уже поздно ночью — минут десять первого — прослушав последнюю сводку новостей, Хэт выключила везде свет и в полной тишине уверенно пошла наверх. Она постояла на площадке, прислушиваясь к ровному дыханию, доносившемуся из комнаты Форреста. Затем, не стараясь соблюдать тишину, она подошла к этой двери — Хатч оставил ее полуоткрытой — и распахнула. Лунный свет, проникавший в комнату, представлялся ей в виде плотной светящейся завесы, отделявшей ее от цели — от мальчика, чье дыхание она слышала и которого должна спокойно ощупать руками, прежде чем сможет уснуть. Она плохо знала эту комнату, годами, кроме как для весенней и осенней уборки, не заходила в нее; поэтому она выставила вперед руки и двинулась, шаркая туфлями, к тряпичному коврику и налетела коленями на кровать. Сонное дыхание оборвалось, но потом он снова задышал спокойно и глубоко. Она присела с краю на матрас и стала ждать. Чего? — она и сама не знала. Может, утешения от живого существа, доверенного ей. А может, ей нужен ответ еще на какой-то вопрос. Да, один вопрос оставался невыясненным.

Наконец-то она вспомнила. Уже освоившись в темноте, она без труда с первого раза нашла его широкое бедро, положила на него руку и не снимала, пока дыхание снова не стихло. Через пикейное покрывало и простыню нащупывалась плоская кость. Дыхание не возобновлялось — он или проснулся, или вот-вот проснется. Жаль, что пришлось разбудить его, но она должна задать ему этот вопрос, пока он опять не выскочил у нее из головы.

— Эта Нормандия, — спросила она, — она что, где-то недалеко от Фландрии? — Она же знала, что он всегда любил географические карты.

Он ответил: — Да, недалеко.

Довольно долго оба молчали. Он видел над собой ее лицо — совсем молодое при лунном свете — такое же как за столом после ужина, когда она с таким жаром заявила ему, что его любят и о нем заботятся.

— Значит, так, — сказала она. — Значит, он погиб.

Он еще не совсем очнулся от сна, но все же понял, что она говорит о войне. — Вы слушали сводку? — и увидел, как она медленно кивнула.

— Сказали, что сегодня немцы отбросили их назад, прижали к самой воде. В Шербурге или где-то поблизости. Сказали, будто потери очень большие.

Спросонья он не понял. — Это вы об Элберте? Он не пропадет.

— О Уитби, — сказала она. — Я чувствую, что он погиб.

Хатч вспомнил, что слышал от кого-то, будто она потеряла одного сына. Пожалуй, от Рины. Она сказала ему в день нападения на Пирл-Харбор, когда он спросил, не придется ли и ему умереть на войне, если она затянется? «Не думаю. Бог обычно не забирает двоих из одной семьи, только в редчайших случаях. Твой двоюродный брат погиб во Фландрии. Значит, ты почти что застрахован. Сколько бы война ни тянулась». А вот звали ли его Уитби — этого он не помнил. И потому только молча коснулся руки, которая лежала у него на боку.

Хэт приняла его ласку, но не взяла его руку в свою, не сжала ее в знак немой благодарности. Но и не ушла, не убрала руки, на которой лежала ее рука; она сидела так тихо, пришибленная своей утратой, что он в конце концов снова уснул, теперь уже непробудным сном.

Немного погодя ей стало холодно, и она подумала, что надо пойти к себе. Там ее перина — собственно, перина ее матери — можно укрыться ею и согреться. С 1918 года она спала очень мало, но пока зрение ей не изменило, она постоянно проводила ночи в кухне: штопала белье, писала письма, консервировала овощи и фрукты, которые рассылала затем кому придется — ничего, жить было можно. Но после того как она ослепла, ей оставалось только слушать радио, пять лет военных известий, внезапно прорывающиеся коротковолновые новости на всех языках мира — такие же печальные, как и те, что передавались на английском, — и она снова стала спать в старой кровати Джеймса, которую делила когда-то с ним и в которой никогда не чувствовала себя уютно.

Но сперва надо пощупать лоб у ребенка. Что-то очень уж крепко он спит, да и день за плечами нелегкий — нет ли жара? Уверенным движением она нашла его лицо — лоб сухой и прохладный, дыхание ровное и влажное. Ее пальцы скользнули по щеке, ощупали лицо. Оно было спокойно, он с наслаждением отдавался сну — лоб, веки, рот, подбородок, все говорило об этом. Одно только — она никогда прежде не дотрагивалась до этого лица: ее легкие пальцы исследовали новую страну, юную, умиротворенную, доверчивую, но незнакомую.

5

В семь часов Хатч проснулся; яркое солнце светило в окно. Он прочел молитвы и оделся. Ему показалось, что снизу доносится запах свежеиспеченного хлеба и копченой грудинки. Это была только мечта — когда он, направляясь к лестнице, проходил мимо двери в спальню его тетки, он увидел, что она сидит в кресле у дальней стены, в том же платье, устремив взгляд на него. Он остановился на пороге и сказал: — Доброе утро! Вы вчера долго не ложились?

Она кивнула без улыбки.

— А я ничего не слышал. Спал как убитый. — Он сделал шаг в комнату.

— Подожди, пожалуйста, минутку, — сказала Хэт. И протянула вперед руку, которой изучала его лицо накануне ночью.

Он остановился в недоумении.

— Впрочем, нет, все в порядке, — остановила она себя. — Только скажи мне вот что — ты когда-нибудь прежде видел меня?

— Да, видел. Я ваш племянник. Я ведь сказал вам, помните?

— Не Роб, — сказала она.

— Нет, я Хатчинс.