Земная оболочка

Грейси откинула дверной крючок и приблизила к Робу луч фонарика. Движения ее были быстры и уверенны, и, когда она приблизилась, он ощутил ее замедленное дыхание, влажное, теплое, но свежее; было ясно, что она не пила по меньшей мере несколько часов. Стояла она молча, направляя свет на тощую пачку денег.

Наконец он нашел пять долларов, вытянул их из пачки и стал складывать. — Может, присядем на минутку? — на веранде стояли две качалки и висели качели.

Грейси погасила фонарик. — О чем это вы собрались со мной говорить? Не до разговоров мне вовсе.

Роб сказал: — Да ни о чем особенном. Хотел рассказать тебе наши новости. Полли говорит, ты интересовалась. И твои новости услышать.

Она подумала: — А кому вы передадите то, что я вам скажу?

Он не понял.

— Вот я сяду тут с вами и стану рассказывать все о себе, а вы кому все это доложите?

— Ты мне скажи, кому не говорить, и я не буду, — сказал он.

— Грейнджеру Уолтерсу, — сказала она. — Ему ничего не говорите; не надо, чтоб он знал. Она направилась к дальней качалке и, вздыхая, уселась.

Роб сел в другую качалку. Деньги он по-прежнему комкал в правой руке, она про них, по-видимому, и думать забыла. Они сидели так довольно долго. Роб покачиваясь, Грейси неподвижно. Днем было не слишком жарко, а вечером стало и вовсе прохладно, и ветер, внезапно подувший справа, неприятно холодил.

Ветер подстегнул Грейси. — Нового у меня ничего, — сказала она. — Ничего такого, чего бы вы не знали, что бы для вас было неожиданностью: меняла работу за работой, веселилась, а теперь вот больше хандрю. Пила для здоровья. Но и про это вы знаете. — Она замолчала и стала смотреть на его машину, не задавая вопросов и не поворачиваясь.

Теперь он вглядывался в нее, пытаясь обнаружить изменения к худшему, о которых говорил Уильям, но смог различить смутно только линию профиля и шеи. В общем, все это вполне соответствовало его воспоминаниям девятнадцатилетней давности — Грейси молчаливая; сумрачная на его свадьбе; веселая помощница Рейчел — их первый год в Ричмонде; а затем нерадивая, озлобленная пьянчужка, которую они с Грейнджером вечно разыскивали, пока она не исчезла окончательно. Все это он видел в ней сейчас — во всяком случае, при этом освещении. Впервые он понял, зачем пришел сюда (вовсе не за виски и не за тем, что могло предоставить ему ее тело). Он спросил: — Грейси, в чем было дело?

— Какое дело?

— Почему ты уехала от нас, почему убежала так далеко и измотала себя вконец? Может, я обидел тебя? Или Рейчел?

— Вовсе я не убегала, — ответила она. — И никто меня не спугнул.

— И тем не менее ты уехала.

— Уезжала и приезжала. Не раз.

— Но почему? Из-за нас?

Она долго не отвечала, и он решил в конце концов, что молчит она в знак протеста, или просто заснула, или не хочет обижать напоследок. Но Грейси подняла вдруг левую руку, хлопнула по ручке качалки и объявила: — Просто мне так хотелось. Вот и все! — Снова замолчала, потом негромко, как-то по-птичьи, хихикнула.

Роб спросил: — И до сих пор хочется?

Она ответила без колебаний: — А как же.

— Значит, нас ты не винишь?

— Этого я не говорила, — и прибавила, подумав: — Вас-то нет.

— А Грейнджер чем тебе не угодил?

И снова она не колебалась: ответ был готов дивно, только до сих пор вопроса ей никто не задал: — Белой крови мне недоставало.

— Это как понимать?

— А так, что Грейнджера вечно что-то гложет, и покоя ему на земле все равно не будет. Я, видите ли, ему не пара оказалась, больно черная. Вернулся он из Франции сам не свой, такого там навидался, ну я его успокоила немного; думала, что и мне с ним спокойней будет. Но стоило мне обучить его всем штучкам, какие я сама знала — сам-то он ничегошеньки не умел, — как он сразу же решил, что с Грейси больше взять нечего. Тут он, понимаете, размечтался, вдруг да мы с ним побелеем, станем настоящей родней вашему покойному родителю. А то можно и в одиночестве — он ведь только о себе одной мечтал и домечтался до того, что без Грейси остался. Вот вы думали, я убегала. Я дом себе искала — теплую сухую лачугу и мужа, простого негра, который рад был бы со мной позабавиться с устатку, натаскавшись за день мешков, а не глядел бы в небо в ожидании всяких милостей, просто так за красивые глаза.

Роб сказал: — Он все еще ждет.

— Не меня же?

— Нет, не тебя. Хотя, впрочем, не знаю.

— Зато я знаю: никого он не ждет, кроме вас. Я еще в прошлую среду сказала мисс Полли, когда заходила проведать ее и она спросила меня, не думаю ли я вернуться когда-нибудь к этому дураку. «Да не нужна я ему вовсе, говорю, уж пятнадцать лет как перестала быть нужной, с того самого дня, как появился мистер Роб и стал обходиться с ним почти как со своим». С тех пор он о том только и мечтает, как бы в родню пробиться, братом родным вам стать. И никого, кроме вас, ему не надо, Роб. Только вы его можете осчастливить.

— Как это осчастливить?

— Где он сейчас? В доме у вашей мамы?

— Все там же, у нее на задворках. Слушает военные новости, возделывает сад, смотрит, как растет Хатч, который скоро покинет его, как все мы.

— Ну так вот, когда вы вернетесь туда, пойдите к нему в его конуру, протяните ему свою чистую ручку и скажите: «Мистер Грейнджер, наконец-то я узнал, кто вы!»

— Что узнал? — спросил Роб.

— От кого он пошел, что ему по праву положено. Он ведь не знает, что вы знаете — во всяком случае, не знал, когда я от него уехала.

— А откуда же ты знаешь?

Грейси сказала: — Тут два разных вопроса: откуда я знаю, что он белый? Откуда я знаю, что вы об этом знаете? Насчет первого мне сам Грейнджер доложил, когда я первый раз собралась уезжать от него. Он сказал: «Ты подумай, от кого уходишь — от хорошего человека, да еще почти наполовину белого». Я тогда как плесну в него керосином (наливала лампу, чтобы он мог почитать в мое отсутствие дурацкие сказочки, которые душу ему отравили. О том, как Покахонтас догоревалась до чахотки из-за того, что кожа у нее для христианки темновата). А о том, что вы знаете, мне сказал мистер Форрест.

— Когда?

— Давным-давно. — Она замолчала.

Роб не стал приставать к ней с дальнейшими расспросами; он сидел, покачиваясь, убеждая себя, что пришел просто так, скуки ради, что сейчас он встанет, даст ей деньги и пойдет к Хатчу и Полли. Пусть не так уж приятно будет предстать перед ними, но надо помнить, что они в конце концов крепкие стены, за которыми он может укрыться от наседающего на него внешнего мира. Он сел на краешек качалки и посмотрел ей в лицо. Она все еще уклонялась от его взгляда, смотрела на машину, на дорогу, на старый стул посреди дороги. Двигались только ее руки — узкие, длиннопалые, они синхронно, но беззвучно постукивали по широким подлокотникам, бесперебойно, как часы. Она отбивала время. На пальце у нее было золотое кольцо; Роб уловил его тусклый блеск. Вставая, он легонько дотронулся до него.

— Не потеряла? — и протянул ей банкноту, скатанную за время их разговора в горячий влажный шарик.

Грейси не протянула руки. — Все это враки, — сказала она.

— Извини, раз так. Мне показалось, что я видел прежде это кольцо; показалось, что оно мне знакомо.

— …что я сказала про мистера Форреста. Он в день своей смерти сказал мне, что вы знаете про Грейнджера. Мисс Полли не знает — только посмейте передать ей, голову оторву. Я тогда приехала сюда из Ньюарка, штат Нью-Джерси, повидать свою двоюродную сестрицу, разведать — не пустит ли она меня к себе. Она сказала, что пустит, если я соглашусь взять на себя часть расходов по дому — десять долларов в месяц — первый взнос на бочку. А у меня ничего не было, только обратный билет на автобус в Ньюарк (я эту дыру ненавижу, весь год мерзнешь там, как собака), и я уже совсем духом пала, и вином не подбодришься — купить не на что. Ну, набралась я храбрости и поехала в Джеймсовское училище, отыскала мистера Форреста. Он сразу же мне пятнадцать долларов отвалил — все, что у него в кармане было. Я сказала, что как только обоснуюсь здесь, так отработаю эти деньги, но он говорит, ладно, маленькое дело. Потом спросил меня про Грейнджера — не затем, чтоб лишний раз меня носом ткнуть, а просто спросил, понимаю ли я, в чем его беда? Я сказала: «Понимаю. Грейнджер давным давно мне про это рассказывал». И тогда он сказал, что никто, мол, тут не виноват, кроме его отца, который по неосторожности эту кашу заварил, а теперь ее никак не расхлебаешь, разве что вы знаете, как помочь. И еще сказал, что все вам рассказал.