Земная оболочка

Кабинет показался ему унылым ограниченным пространством, залитым горячим белесым светом потолочной лампы — на первый взгляд, после его ухода два часа назад, в нем решительно ничего не изменилось — та же мебель, тот же свет, тот же въедливый запах, идущий от плесневевших в жару книг. Единственным человеком здесь была забытая на кровати фигурка, вырезанная из коры его прадедом. Хатч решил посидеть на кровати и подождать еще.

На маленьком неосвещенном пространстве между столом и кроватью лежал еще один человек — в спущенных штанах, скрюченный, как эмбрион, и совершенно безгласный.

Хатч перепугался от неожиданности и застыл в одном шаге от человека, но в бегство не обратился. В голову один за другим полезли вопросы. Кто это, Роб? Жив ли он? А может, это притаился кто-то чужой, готовый броситься на него? Хатч окликнул: «Роб!» — шепотом, чтобы не разбудить Полли. Ответа не последовало, человек даже не пошевельнулся. Хатч сделал еще шаг и присел на корточки рядом с ним, моля бога, чтобы это оказался кто угодно, только не отец. Человек обмочил одежду, поверх которой лежал.

Светло-коричневые брюки, без сомнения, принадлежали Робу, и ноги были его, сильные, с волосистыми икрами, тогда как у большинства мужчин к этому возрасту все волосы уже выпадают.

Хатч нагнулся, задерживая дыхание, чтобы не чувствовать запаха, и потряс его за худое бедро. — Роб!

Человек лежал неподвижно, и только грудная клетка чуть поднималась и опускалась.

Хатч изо всех сил уперся в бедро и перевернул лежащего на спину, чтобы заглянуть в лицо.

Глаза Роба были приоткрыты, хотя он спал. Он заснул, еще не успев улечься, собственно, и улегся-то для того, чтобы облегчить сну проникновение в мозг, в глаза.

Хатч сказал: — Погоди. Я схожу за Грейнджером, — от потрясения и страха он забыл, где находится, решил, что они дома, что вдвоем с Грейнджером они смогут поднять его.

Роб промычал: — Не то мне надо, понятно тебе, — фраза из сна. Вид его нагого тела был совершенно непристоен.

«Куда уж понятней», — подумал Хатч. Он встал и вышел.

12

Очутившись снова в своей комнате, он тихонько закрыл дверь и включил лампу на ночном столике. Сел на краешек кровати и стал ковырять загрубевшие за лето пятки. Когда на простыне рядом с ним выросла кучка омертвелой кожи и из правой пятки пошла кровь, он наконец понял, что ему делать. Подошел к раскрытому чемодану и вытащил этюдник. На одном из последних чистых листков, следующих за неоконченными портретами Шопена и Листа, он быстро написал:

13 июня 1944 г.

«Дорогой Грейнджер!

Сейчас половина четвертого утра, и я все еще в Ричмонде. Твое письмо я получил вчера после ужина. До этого я ничего не знал о золотой монете, а то, конечно, уже поблагодарил бы тебя, Роб забыл сказать мне. Я поставил ему это на вид, а он ушел и, как я понимаю, напился; сейчас лежит внизу в кабинете на полу, совсем голый, и спит. От моей помощи он отказался.

Поэтому я прямо сейчас уезжаю. Поеду навестить своего дедушку Хатчинса, пока он еще жив. Я получил от него поздравление ко дню рождения: он пишет, что был бы рад повидать меня. Кроме того, мне хочется и еще кое-что там посмотреть. Попробую доехать туда на автобусе. У меня есть двенадцать долларов, что сам накопил да бабушка дала. Если не хватит, есть теперь еще твоя золотая монета; в случае необходимости я ее разменяю. Через пять минут я уезжаю и, значит, сегодня где-то вечером буду в Гошене — это на случай, если тебе понадобится написать мне. Своей поездки от Роба я скрывать не собираюсь. Оставлю ему записку. Ну, а в Фонтейне не говори о ней никому.

Может, поедешь со мной? Взял бы несколько дней отпуска да приехал на автобусе — показал бы мне все, что ты помнишь в Гошене. А потом мы бы вместе домой вернулись. Подумай. Я постараюсь задержаться до воскресенья — если дедушка чувствует себя неплохо и узнает меня и пригласит пожить у него это время. Так что приезжай, если надумаешь, не позже субботы.

Дела у меня обстоят хорошо, но на душе тяжело. Думаю, ты сам понимаешь отчего.

Еще раз спасибо. Надеюсь, увидимся.

Привет,

Рейвен Хатч».

Затем он вырвал последний листок и написал:

«Дорогая мисс Полли!

Вы крепко спите, поэтому я решил написать и поблагодарить Вас за Ваше гостеприимство. Я с удовольствием провел у Вас все это время и сожалею, что должен уехать так скоро, но думаю, что после нашего сегодняшнего разговора Вы поймете, почему я так поступаю.

Я сейчас попробую попасть на автобус до Гошена, где похоронена моя мама. Денег у меня достаточно, и ничего со мной не случится. Во всем мире мальчишки и поменьше меня участвуют в войне — только у нас нет войны.

Роб внизу, наверное, Вы знаете, что с ним делать, поскольку знакомы с ним гораздо дольше, чем я. Он сказал мне, чтобы я оставил его в покое; что ж, пусть так. Пожалуйста, объясните ему, где я, скажите, что, закончив свои дела, я сразу же вернусь в Фонтейн.

Надеюсь, что Вам будет хорошо житься и впредь. Я бы хотел, чтобы Вам отошло все, что принадлежит мне в этом доме, и я надеюсь еще встретиться с Вами, когда узнаю о жизни столько, сколько знаете о ней Вы, и мы тогда сможем посидеть с Вами и поговорить.

Ваш друг

Хатч Мейфилд».

Затем он уложил свои вещи и, взяв в одну руку чемодан, а в другую сандалии, тихонько вышел из комнаты и положил письмо Полли на порог ее комнаты. Спускаясь по лестнице, он старался не смотреть на открытую дверь кабинета, где все еще горел яркий свет; но, оказавшись в коридоре, подумал, что может и должен сделать три вещи. Он поставил чемодан и вошел в кабинет; стянув покрывало с кровати, он укрыл им отца — от Поллиных глаз. Взял фигурку из коры, несмотря на то, что в записке отказывал все Полли (но на что ей эта фигурка — она сама сказала, что не хочет ее), и выключил свет. Затем сквозь обступивший его горячий мрак выбрался на улицу.

13–14 июня 1944 года

1

Она увидела его сразу, как он начал подниматься в гору; прервала работу ровно настолько, чтобы убедиться, что он идет к ней. А затем снова согнулась и принялась пропалывать тяпкой ряды кукурузы (она знала, что уже никогда не сможет есть кукурузу, но продолжала сажать от скуки). Чего зря тратить время, напрягать глаза в напрасной попытке разглядеть гостя — вот подойдет на расстояние вытянутой руки, она и увидит, кто это. На следующей неделе ей стукнет семьдесят семь, за темной завесой двух катаракт она давно забыла, что такое любопытство и чувство страха за себя. А сорняки пока что различала.

Потом она и вовсе забыла о нем, отвлекшись другими мыслями. Она думала спокойно, хотя к сердцу снова подступил страх — о Уитби, своем младшеньком в Бельгии, судьба которого была теперь в руках божьих, двадцать пять лет, ее любимец, ее надежда. Если его убьют, она умрет. Все остальное она выдержала, а этого нет, этого ей не пережить.

Хатч подошел и остановился у огорода, поставил чемоданчик на землю и спросил: — Это мейфилдовский дом?

Она распрямилась и посмотрела на него — все еще расплывчатое цветное пятно на фоне коричневых сумерек. — Нет, это шортеровский, — ответила она. — Только я не Шортер. Шортером был мой муж и мои сыновья. Но я и не Мейфилд — хотя это уж на выбор.

Хатч спросил: — Вы мисс Хэтти (он никогда не называл ее «тетя», да и не помнил ее — не видел с 1933 года).

— Да, Хэтти, — ответила она. Она была прямая, как черенок мотыги, стоявшей рядом с ней. — Она слышала его дыхание, учащенное крутым подъемом в гору, но признаться, что не видит его, ни за что не хотела.

— Я ваш племянник, — сказал он. — Вот нашел вас.

Она улыбнулась, но спросила: — Откуда?

— Из Ричмонда. Выехал прошлой ночью. Я еду на запад, но наш автобус здесь остановился, и я решил разыскать вас.