Журавленок и молнии

олния» родилась не в руке этого мальчишки. Она родилась где-то раньше. Потому что по Валерику она тоже ударила. Журка не смог бы объяснить эту мысль словами, но он будто видел, как в воздухе вспыхивает черная звезда и одним лучом врубается в стекло машины, а другим валит навзничь мальчика в синей жесткой рубашке (хотя тогда Валерик, наверно, был одет не так).

— Слушай, а ведь не ты бросил камень, — уверенно сказал Журка.

— Я... — откликнулся Валерик. — Если бы не я, тогда я бы не признался... — Он помолчал и вдруг сказал с тем же долгим всхлипом, который Журка слышал в комнате: — Стекло на машине, оно выпуклое... За ним людей не видать совсем, только все в нем отражается. Все мелькает, как кино в телевизоре. Я и кинул. Я не знал, что опасно...

— Врешь ты все, — резко сказал Горька. — Все ты знал. Парни заставили, вот и кинул. И еще кинешь, если заставят.

Валерик мотнул головой.

— Нет... Они даже и не заставят. Я с ними больше не хожу...

— Куда ты денешься? — насмешливо проговорил Горька. — Позовут — и пойдешь. А не пойдешь — они тебе так вломят, что зубной кабинет после этого раем покажется.

Журка впервые увидел, как у Валерика упрямо и пренебрежительно сжался рот.

— Ну и пусть вломят. Я этого не боюсь.

— Какой храбрый! — усмехнулся Горька. — А зуб сверлить боялся, аж весь побелел.

Валерик не обратил внимания на насмешку. Он сказал с непонятной нарастающей доверчивостью:

— Это потому, что там нельзя зубы сжимать. Сидишь, а рот открытый... А если зубы сжать, я тогда терпеливый. Мамка вчера вон как отлупила... за это... Я и то молчал.

Горька возразил:

— Мать сильно лупить не будет. Она всегда жалеет.

— Да? — тихо сказал Валерик. Он остановился, быстро оглянулся и неловко поднял подол своей твердой рубашки. На боку у него, пересекая тонкие проступившие ребра, синели припухшие длинные следы ударов. Журку будто хлестнули по глазам. И затошнило.

— Она жалеет, конечно. Потом, — хмуро объяснил Валерик. — «Сыночек, сыночек...» А сперва, если разозлится, то себя не помнит. У нее нервы...

Горька грубовато сказал:

— А чего молчал-то? Наоборот, надо было орать. Кто-нибудь заступился бы.

— Не, — серьезно возразил Валерик. — Тогда бы соседи услыхали. А они на мамку и так сердятся. Они на нее письмо писали, что пьет и меня обижает... Чтобы меня у нее отобрали в интернат. А если отберут, она куда без меня?.. Да она теперь совсем редко пьет, а они писали, чтобы нашу комнату себе забрать...

Дальше пошли молча. Как раньше: по сторонам Журка и Горька, а между ними мальчишка в синей рубашке с латунными пуговками и цветными колечками на кармашке. Только это был уже не «волчонок», не «диверсант» и не «пленник», а Валерка...

На старинном здании банка висели большие часы. Горька увидал их и будто споткнулся:

— Ой-ей! Братцы! Мне же к маме на работу забежать надо! — Он поспешно зашагал вперед и вдруг оглянулся на Журку. Сказал скованно:

— Я, может, вечером зайду. Можно?

— Да ты что спрашиваешь! — обрадовался