Избранное

невидяще уставился на страницу, начал опять сначала, уставился, опять начал сначала, перевернул страницу, но вернулся к предыдущей, потому что ничего не понял, опять начал сначала, уставился но она обещала. Но потом он ушел от Стрикленда НЕ МОГ не уйти. Не сказал ей что уходит. Что она подумала? И вдруг она водила знакомство с жокеями и с тем малым Но вдруг она

бог свидетель на нем нет греха. Да, бог свидетель. Так почему его грызет тревога? Ведь если даже, Христос все искупил. Возлюбленный души моей. Хранят объятия. Все пролитые в мире слезы. Омыты кровью Агнца. Если грехи твои алы убелятся. Только против святого духа нет нет. Надо спросить преподобного отца, но нет нет не может быть. А ЕСЛИ? Никогда не простится, никогда. Никогда. Потому что с ним БЫВАЛО. Да! Часто. Не так уж долго, о не так. Но БЫВАЛО. А ЕСЛИ? Только однажды о только ОДНАЖДЫ и никогда НИКОГДА. Но этого не может быть, нет, не может быть, а все другие. Омыты кровью агнца. И перед богом он невинен. Так почему же? Но что подумают люди? И родители? И преподобный отец? И если сказать — да, запер ее там. Почему? Для ее же блага. Поверят? А если сказать — нет. Выставить ее лгуньей, солгать самому, взять грех на душу о быть может согрешить против о НЕТ

Стыд и срам, что в субботу среди дня погода испортилась, да еще воскресенье такое выдалось безоблачное, когда никто бы особенно не жалел, если б хоть весь день лил дождь. И сейчас чудесное весеннее утро, о лучшем и мечтать нечего, почти не угнетает, что опять настал понедельник.

Генри повернул за угол, на главную улицу, и оказалось, в двух шагах впереди шагает мистер К. П. Макдермот. Мистер Макдермот самый знаменитый адвокат в городе, говорят, он уже вполне мог бы стать судьей, если б захотел. Но Сид объяснил Генри, в чем загвоздка: если у юриста хорошая практика, ему невыгодно переходить в судьи, тут куда меньше денег заработаешь. Никакого сравнения. Конечно, для города большая честь, если его коренной житель вышел в судьи, а все-таки нашим горожанам очень повезло, что Макдермот при них остался. Его уже несколько раз избирали мэром, и хоть он не священник, но много лет читает проповеди в англиканской церкви (в нашей церкви это называется — местный проповедник, объясняла мама).

Так вот, шагает мистер К. П. Макдермот, крупнейший законник города, председатель Общества юристов, как известно Генри; на нем костюм в тоненькую полоску, похоже, новенький, с иголочки, в руках трость, и, однако, если не знать, кто он такой, подумаешь — самый обыкновенный прохожий. И Генри сказал себе — ладно, только подождите, быть может, настанет день. А вернее сказать, наверняка настанет день. Тогда и он будет вышагивать, как мистер Макдермот, и размахивать тростью. И да, конечно, какой-нибудь юнец, начинающий подручный адвоката, будет смотреть на него и с почтением, и с завистью. Но только, подумал Генри, он-то, в отличие от мистера Макдермота, сам станет высматривать такого юнца. И заговорит с ним по-доброму, хорошо понимая, как он робеет (но и как жаждет, чтобы его заметили), понимая, какого труда стоило начинающему достичь первой ступеньки в своей профессии, и он охотно скажет юноше два-три ободряющих слова.

И он шел за Макдермотом по пятам, упиваясь своими мечтами, а потом с дорожки, ведущей к мосту через реку, на главную улицу вышел здешний мировой судья. Приостановился, подождал Макдермота, и они пошли дальше вместе, и Генри, идя следом, урывками слышал их разговор (да, они условились встретиться и обсуждали одно дело: вот жалость, превосходный малый — и так сам себя загубил), и оттого, что он слышит этот разговор, он будто чудом вырос в собственных глазах. Но услыхал он не так уж много, совсем недолго ему было с ними по пути… а потом через улицу перешел Сид, Генри подождал его, и они вместе поднялись по лестнице.

Девушки уже отперли контору, стояли и, еще не сняв чехлы с пишущих машинок, болтали и поправляли прически. А Сид по обыкновению тотчас взялся за работу, захлопотал, выглянул из своей комнатки и спросил, кто там готов, ему надо кое-что продиктовать. И одна из девушек взбила напоследок кудряшки, взяла блокнот и карандаш и прошла к нему. А Генри открыл окно для другой, и она сказала — какой славный денек! Хоть убейте, не поверю, что в такой день хоть один человек на свете не почувствует себя счастливым. И Генри поглядел на нее и почувствовал — есть что-то такое в ее словах… и она ответила таким взглядом, что он поневоле отвел глаза. Потому что ее взгляд словно говорил — да, она и вправду кое-что открыла ему о себе, ну и пусть, не все ли равно? И он спрашивал себя…

о нет

…тут в дверь постучали, и он выглянул, и какой-то человек сказал, что ему надо видеть мистера Грэма,— человек маленького роста, в рабочей одежде, без пиджака, только жилет поверх рубашки, и к поясу прицеплен кожаный мешочек для денег.

Видите ли, сказал Генри, мистер Грэм еще не пришел.

Тогда человечек пошарил в кармане, достал листок синей бумаги, и Генри понял, что это такое, и спросил, можно ли ему посмотреть.

А это был исполнительный лист, который он сам посылал: истец Торговая компания Хантер Брос, ответчик Джеймс Уоткинс, чернорабочий; причитается 9 фунтов, 15 шиллингов и 9 пенсов плюс судебные издержки.

— Вы хотите уплатить? — спросил Генри.

И тот стал ругаться.

Он ругался громко, на всю контору. В соседней комнатке все стихло, Сид, истый джентльмен, сразу перестал диктовать. Конечно же, все трое прислушиваются, и Генри почувствовал себя еще более неловко от такой ужасной ругани.

— Пожалуйста, сюда,— сказал он, провел посетителя к себе и закрыл дверь.

И посетитель пошел выкладывать ему все подряд, хоть Генри и повторял ему снова и снова — пожалуйста, не надо так выражаться, это неприлично, девушкам в соседней комнате слышно.

Он из кожи вон лез, объяснял Уоткинс, выплачивал по нескольку монет, когда только удавалось выкроить хоть парочку. Черт подери, что еще человек может? А теперь ему присылают эту гнусную бумажонку!

Ну, видите ли, сказал Генри, в таких делах мы просто обязаны выполнять поручения наших клиентов. Подождите минутку, сказал он и стал перебирать бумаги в поисках нужного документа. Да, сказал он, вы, очевидно, оставили без внимания мое письмо с предупреждением, что вам будет вчинен иск.

Тьфу, пропасть, сказал Уоткинс, больно мудрено ты разговариваешь, приятель.

И Генри сказал — прошу прощения. Разрешите мне объяснить все по порядку, и можно будет обратиться к фирме Хантера за новыми распоряжениями.

Ну уж нет, этого он не желает, заявил Уоткинс. У него жена и полдюжины ребят, всех прокорми, да еще жена два месяца пролежала в больнице. Тут он увидел, какое у Генри стало лицо, и сказал — ладно, ваша братия, верно, дополна наслушалась басен про хворых жен да про кучу ребятни. Так вот, приятель, я тебе выложу чистую правду, только это между нами, ясно?

Около года назад он попал в переплет, сказал Уоткинс, и это его здорово подкосило. Он тогда работал возчиком, развозил молоко, и с деньгами было туго. Ну, и он сам не знает, как оно получилось… ему всегда разрешалось несколько монет оставить при себе, чтоб было чем дать сдачу, а иной раз среди дня случалось дома прилечь передохнуть, и кто-то из детишек, видно, добрался до сумки с деньгами, нашел себе игрушку. Коротко говоря, его уволили и засудили, и всего-то дали полгода условно, да вот беда, пропечатали о нем в газете. И он никак не мог найти другую работу. А пока он был без работы, жена и задолжала в магазине. Что ж ей еще оставалось, детишки бы вовсе изголодались, они и раньше-то жили впроголодь. Ну а сейчас он нанялся в одну пекарню, развозит хлеб, но, если сызнова потянут в суд, ему совсем лихо придется. И что жена хворала — это тоже чистая правда, не угоди она в больницу, он бы уже почти расплатился с долгом.

Генри откачнулся на стуле так, что передние ножки оторвались от пола, и сказал — понимаю. А потом подался вперед, с треском опустив стул на все четыре ножки, и спросил — сколько вы можете выплачивать каждую неделю, но только аккуратно?