Избранное

— Да ладно,— сказал Генри.— Ты же мне не мать.

— Благодарение богу, нет,— сказала она.

— Вот именно,— сказал Генри.

Тетя Клара вздернула голову, сверкнула очками, еще шире раздула и без того широкие ноздри.

— Не смей так со мной разговаривать!

Но отец вдруг хлопнул ладонью по столу.

— Хватит,— сказал он.— Замолчите вы оба.

Тетя Клара чуть не завизжала на него, даже заикаться стала:

— А кто первый начал? Ты ему позволяешь дерзить мне…

Тут мама перебила:

— Клара!!!

Будто из ружья выпалила.

И Арнольд спросил, нельзя ли ему прямо сейчас получить свою порцию пудинга, у него еще полно работы, надо наладить мопед. А Генри сказал — ему кусок в горло не идет, и не надо ему никакого пудинга. Встал, отошел к дивану и лег, но отец заставил его вернуться к столу. Воспитанный человек должен сидеть за столом, пока остальные не кончат обедать, сказал он.

И мать спросила — а почему это ему кусок в горло не идет?

— Потому,— сказал он.

И мать сказала — отвечай как следует, ты уже не маленький. Ну, потому не идет, что он не голоден.

А почему это он не голоден?

Он и сам не знает. Нет, его не тошнит. Ну, если хотите знать, просто он устал.

Это их всех насмешило.

Устал!

Наверно, он воображает себя великим тружеником.

Тетя Клара сказала — вот пришлось бы ему поработать за нее, тогда бы он знал, что значит устать. Даже Арнольд, который обычно его не трогал, и тот вставил словечко. А отец сказал — что ж, если он так устал, что не может играть в теннис, есть дело полегче — пускай прополет клумбы у матери в саду, но сперва поглядим, останутся ли у него на это силы, когда он вытрет посуду, которую вымоет тетя Клара.

И мама опять засмеялась.

Она сказала — не думает она, что он такой уж слабенький, хотя, конечно, чересчур тощий, не мешает нарастить на эти кости немного мяса. Так что будь умницей и доешь обед. В конце концов, тетя Клара немало потрудилась, пока его для тебя готовила.

Но он больше не мог есть, только постарался сохранить мир и, вытирая тарелки, ни разу не возразил на дурацкую тети-кларину болтовню.

Потом надо было пойти переодеться в теннисный костюм, но, один у себя в комнате, он повалился на кровать и лежал не шевелясь, закрыв глаза и старался ни о чем не думать, обо всем забыть, может быть, все еще уладится, почему же он так устал, забыть бы, ни о чем не думать, глаза закрыты, но с закрытыми глазами все видится еще отчетливей. И он открыл глаза и уставился на письменный стол, где лежали раскрытые учебники…

о-о… имущественные контракты нарушают… УГОЛОВНОЕ ПРАВО о нет. Так и напечатано, если девушке не исполнилось шестнадцати, тюрьма, каторжные работы, МОГУТ ЗАСАДИТЬ ЗА РЕШЕТКУ на многие годы. О как подумаешь. Нет нет ради бога. И ведь он ничего не сделал, ничего. Но вдруг ОНА скажет, что он. Вдруг, да, вдруг она была с тем малым или с кем-то из жокеев, а обвинит его. Вдруг у нее должен быть да вдруг она — уже. Ох нет НЕТ! А он ничего не сделал ничего. Только они сколько дней просиживали тут сколько дней только вдвоем. Вдруг она скажет он пришел к ней в архив и запер дверь и ох нет нет. Вдруг она скажет ЗАПЕР ЕЕ ТАМ? Что тогда сказать?

— О-о,— простонал он.

Нечаянно вырвалось вслух.

— Генри! — голос матери.

— Да, мама?

— Тебе что, нездоровится?

— Нет, все в порядке.

— Тогда чего ты охаешь?

Послышались ее шаги на веранде, и она распахнула дверь, не спросила, можно ли войти.

Разве ты не идешь играть в теннис, спросила она, увидав, что он лежит на кровати. А она нарядилась для крокета, в шляпе, все как полагается, отец подвезет ее, сам он едет играть в шары. Она уже в перчатках, но снимает одну, трогает ладонью его лоб.

По-моему, никакого жара у тебя нет, говорит она. И если тебя не мутит, возьми-ка себя в руки и…

бывало, тебя мутит и позывает на рвоту, но мама уж непременно придет и придержит тебе голову, и тогда ты не против, пускай мутит

— Мне плохо, мама,— сказал он. Весь как-то передернулся и продолжал: — То есть нет, все в порядке, мама. Просто я хотел бы немного отдохнуть.

И попозже отправился на корт, уже не чувствуя такой усталости, даже радуясь, ведь теперь наверняка все обойдется, на тебе светлые фланелевые брюки, и блейзер школьных цветов, и ракетка под мышкой, и чувствуешь себя таким франтом.

допустим он скажет родителям. Теперь. Пускай знают, скажет, он ничего такого не делал. И ТОГДА. Но, конечно, все обойдется, так зачем говорить? А как насчет того, что он ее запер? Об этом говорить незачем. Если ОНА скажет, что ж, она вечно врет. И разве она не заслужила? Ведь он для нее же старался, старался уберечь ее от беды, ЗАПЕР НА КЛЮЧ о-о

…И его бросило в пот…

а теперь пожалуй ЗАПРУТ ЕГО САМОГО. Пять лет. О нет нет. Лучше сказать отцу с матерью. Но вдруг они ему не поверят, вдруг подумают, он и правда сделал ТАКОЕ и знает за собой вину и струсил и потому лжет? Вдруг отец пойдет и поговорит с отцом девчонки о нет нет. И вдруг спросят ее и она скажет о нет. Ведь если мать с отцом подумают он и правда виноват что они сделают? Выпорют так, как никогда еще не пороли. Это уж наверняка. А еще что? В тот раз, когда он подглядывал в замочную скважину, мама сказала, будь он немного постарше, ЕГО БЫ ЗАСАДИЛИ В ТЮРЬМУ до конца жизни о нет не надо господи не попусти. Но никто не скажет и конечно ничего не случится.

…Он завернул за угол церкви и увидел — в конце аллеи уже полно народу. Он опоздал, и старый мистер Барнет, старейшина клуба, стоя рядом со своей супругой, уже заканчивает обычную речь по случаю открытия сезона. Итак, говорит он, по субботам днем, а в будни по вечерам, закончив дневные труды, мы встречаемся здесь, в тени духовного дома нашего. Но раз в неделю мы здесь не встречаемся. Нет, в тот день мы встречаемся в другом месте, корты же наши пустуют… но, должен сказать, к стыду и позору нашему, не так обстоит дело в иных теннисных клубах, тех, что под опекой других христианских общин нашего города.

Тут милейший старик (все так о нем отзываются; у него румяные щеки и длинная седая борода, а брюки держатся не только на поясе, но и на подтяжках) взял жену за руку и повел к ближайшему корту. Она кинула ему мяч подачей снизу, и он успешно отбил, но по следующему, совсем легкому, промахнулся, причем явно нарочно, и все восторженно ахнули и зааплодировали.

Слава богу, с церемониями покончено и можно приступать к настоящей игре.

Генри подошел к толпе у доски объявлений, все искал по спискам, кому с кем играть. Была тут приставная лесенка, и Генри нашел свое имя, второе сверху. Он уже вызвал на поединок Питера Барнета, внука старейшины, но сегодня нечего было надеяться сыграть, слишком много собралось народу, места хватит только для смешанных пар. Два гейма ему все же отвели, и кто-то (оказалось, Питер) уже выкликал его имя. Но где же Мардж Хейз? А, вот и ты, Мардж. Значит, Генри с Мардж играют против него, Питера, и миссис Форстер на корте номер три. Да, прямо сейчас. Отлично, пошли. И они пошли на третий корт, но… вот те на! Тут только что встретились другие две пары. Получилась какая-то путаница, ну ладно, ничего, переждем.

И они сидят и ждут, Генри разговаривает с Мардж, она теперь учится в другом городе на бакалавра искусств и сейчас приехала домой только на каникулы. Она в голубом платье, под цвет ее голубым глазам, у нее чудесная белая-белая кожа и золотистые волосы (в школе ее прозвали Лютик), и она спрашивает, как Генри нравится его служба.

— Очень нравится,— отвечает он.

— Да, правда? Неужели? — говорит Мардж.

— А тебе нравится учиться на бакалавра искусств?

— Что ж, совсем неплохо,— говорит она,— очень полезная ступенька.

Иными словами, для нее это способ вырваться из захолустья, от нудного старичья, закисшего в здешнем болоте. Нет, мама с папой ничего, не чета прочим, а вообще — ну и публика! Нет, она не намерена тут застрять. Сперва устроится в Сиднее, а потом — голову на отсечение — поедет в Америку. Потому что здесь ну совсем ничего нет хорошего.