Как много в этом звуке

— Это в каком же смысле? — Тихонов выдернул свою ладонь из немытых рук бомжа.

— Не знаю… Но разлука на твоей ладони скорая и долгая.

— Ладно, разберемся. — И Тихонов, хлопнув дверью чуть сильнее, чем требовалось, ушел на кухню к Зайцеву.

Когда бомж вернулся на кухню, Зайцев уже прощался с хозяевами, извинялся за вторжение, просил Тихонова подписать протокол с рассказом о рыбалке, Зинаида тоже подписала, убедившись, что в протоколе упомянута и рыба в ведре, и мокрый плащ, и сапоги в грязи, что упомянут Николай Федоров, с которым муж ездил на рыбалку в выходные.

Бомжара произнес первое слово, когда Зайцев уже отъехал от тихоновского дома километров пятьдесят. Все это время он маялся, вертелся на заднем сиденье, вздыхал, курил, выпуская дым сквозь приспущенное стекло.

— Напрасно, — протянул бомж с тяжким вздохом. — Все-таки напрасно.

— Не понял? — резковато спросил Зайцев, поскольку был недоволен бессмысленностью поездки.

— Напрасно ты его не взял.

— Кого?

— Убийцу.

— Какого убийцу?

— Ну этого… Который порешил Акимовых… Старика и старушку.

— Так. — Зайцев резко затормозил, съехал на обочину и, остановив машину, обернулся к бомжу. — Слушаю тебя внимательно.

Бомж помолчал, тоскливо глядя на Зайцева, вздохнул, долго смотрел в окно.

— Ты что, ничего не понял? — наконец спросил он.

— Я понял все, что мне сказали. Все, что услышал. Все, что увидел. Что я еще должен понять?

— Может, он и не убивал, я не могу так вот окончательно судить. Судить, уличать, доказывать — это, капитан, твое дело. Я могу только суждение высказать, предположение, умозаключение…

— Почему ты решил, что он убийца? — твердо спросил Зайцев.

— Он не сказал ни одного слова правды.

— Ты рыбу видел?

— Это не речная рыба. Это прудовая рыба. Он не мог поймать ее на рыбалке. Он мог купить ее в соседнем гастрономе. Она живая. Как он мог живую рыбу привезти домой? Он что, в ведре ее вез? Так не бывает.

— А плащ?

— А что плащ?.. Ну, подставил под душ на минутку, вот он и сделался мокрым. А в карманах сухо. Сухие карманы, — повторил бомж, словно не уверенный, что Зайцев его понял. — Он не был на рыбалке. Но все время доказывал, что был. И все время врал. Зачем ему врать, если он был на рыбалке? Зачем ему так настойчиво отрекаться от Акимовых, если ты нашел у них пачку открыток? Люди старые, одинокие, они рады любой весточке из внешнего мира… Они берегут эти открытки, перечитывают их. Какое-никакое, а все утешение… Он, наверно, не подумал, что его открытки будут хранить годами… Глупый.

— Он и сапоги приносил, показывал… Там грязь еще свежая, — неуверенно проговорил Зайцев.

— Это городская грязь. Возле речки другая… С травой, илом, навозом… А это другая. Вот, возьми. — Бомж вынул из кармана и протянул Зайцеву маленький сверток из газеты. — Грязь с его сапог… Твои ребята пусть посмотрят в свои микроскопы. Они разберутся и скажут тебе, городская она или речная. И еще… У него на пальцах следы клея… «Момент» называется. Чтобы отпечатков не оставить, подушечки пальцев смажешь, и несколько дней клей держится. С одного раза не смоешь, даже если и захочешь.

— У него вроде и свидетель есть…

— А что свидетель? Какой это свидетель? Меня кто-то попросит, я тоже смогу подтвердить все, что угодно. Ты пригласи этого Николая к себе в кабинет, потормоши его хорошенько, скажи, что на кону два убийства… Он и дрогнет. Этот Тихонов наверняка запудрил ему мозги. Дескать, загулял, у бабы был, подтверди, что на рыбалку ездил… Он и подтвердит. Но долго не продержится. Покажи ему снимки трупов, кровь, развороченное лицо старика… Дрогнет. На фиг ему в это вляпываться. Все очень просто, капитан… Тихонову сейчас надо отдалиться от Акимовых… А когда все успокоится, когда ты уже не будешь заниматься этим, он возникнет со своими правами на квартиру… Им сейчас там тесновато, а в трехкомнатной будет в самый раз…

— Неужели вот так просто можно пойти на подобное? — почти шепотом произнес Зайцев.

— А почему нет? — удивился бомж. — Люди каждый день идут на что-то подобное. Сделать аборт, убить собаку, предать друга, прогнать женщину, которая тебя любит, расстрелять стариков в затылок, в спину. Я же говорил тебе — стеснительный убийца тебе попался.

Зайцев долго молчал, глядя перед собой на дорогу, на проносящиеся мимо машины, на темнеющее уже к вечеру небо. Бомж молчал. Поездка для него оказалась утомительной, и он задремал в углу на заднем сиденье.

— И ты давно все это понял?

— Мыслишка мелькнула еще там, в квартире старика и старушки.

— Какая мыслишка?

— Когда я вышел покурить на площадку, с соседом потолковал… В день убийства старик бегал к этому соседу за водкой… Гостя, говорит, надо угостить… А у соседа оказалась только початая бутылка. Старик его заверил — неважно, дескать, сойдет. А початой бутылкой, капитан, можно приветить только близкого человека… Вот и приветил.

— У тебя все? — спросил Зайцев, как бы очнувшись, как бы вернувшись из тех мест, по которым он носился только что.

— Ты о чем, капитан? А, вспомнил… — Бомж протер глаза, поерзал на сиденье. — Еще один момент… Кафель.

— Что кафель? — сдерживая себя, спросил Зайцев.

— На балконе у него кафель. Хороший такой запас кафеля. По качеству он средненький, из дешевых, но много.

— Это хорошо или плохо?

— Смотря с какой стороны посмотреть… Если вообще для хозяина, то хорошо… А для Тихонова плохо.

— Говори, говори, Ваня… Я слушаю тебя, — сказал Зайцев раздраженно. Впрочем, это могло быть вовсе и не раздражение, скорее нетерпение.

— Я спросил у него, зачем, дескать, кафель… Говорит, на кухне возле раковины хочет обложить пару квадратиков… И красиво опять же, и стена не мокнет, и протереть всегда можно…

— И что же здесь от убийства?

— А от убийства, как ты выражаешься, капитан, количество кафеля. Там его метров тридцать! Квадратных! К большому ремонту готовится Тихонов. В его квартире столько кафеля не нужно. Для трехкомнатной квартиры приготовлен кафель. Опять, же линия ума и линия сердца на ладошке…

— Что линия ума? Что линия сердца? — почти заорал Зайцев.

— Сливаются.

— И о чем это говорит?

— Ущербный человек… И по уму, и по сердцу.

— Про ладошку ты хорошо сказал. Надо обязательно включить в протокол, — хмыкнул Зайцев и, включив мотор, круто развернул машину в обратную сторону.

Бомжара возвращается

Нет, ребята, не надо меня дурить, я все в этой жизни уже знаю, во всяком случае, знаю главное — ничто хорошее не может продолжаться слишком долго. А если что-то хорошее и существует некоторое время — это повод задуматься о жизни и правильности твоих представлений о ней. Вот открыли недалеко от моего дома маленький такой магазинчик, хозяйственные товары продавали. Стоило только мне полюбить его легкой, необязательной любовью — закрыли. Теперь там зал игровых автоматов, говорят, заведение более прибыльное. Аптека как-то возникла на углу, хорошая, скромная аптека, без виагры, но с валидолом. Только пристрастился — приказала долго жить. Сейчас там пивной бар. Небольшой, пока еще в кружки пиво наливают, до банок дело не дошло, не растащили еще кружки благодарные посетители на сувениры. Но ходить туда опасаюсь — вдруг привыкну…

Передел собственности продолжается, куда деваться…

Магазин, аптека, бар — ладно, это терпимо, можно переболеть. Но вот женщина… Хорошая женщина, молодая и красивая, любовные записочки писала, коротенькие, но… Разве пишут длинные любовные записки? Обстоятельными бывают лишь прощальные письма. И вот только сроднился, только свет на ней клином сошелся… На моих глазах, представьте, на моих несчастных, как у побитой собаки, глазах она тискается с каким-то поганым хмырем. Может быть, он для нее не такой уж и поганый, но все, кто при мне целуется с ней, — хмыри поганые. И поступила она так не со зла, не по испорченности своей нравственной, нет, ребята, все проще. Увлеклась девочка, заигралась, как она выражается. И просто перестала меня видеть. В самом прямом, простите за ученое слово, физическом понимании слова. Сидел я на голубой скамейке, на набережной, никого не трогал, рядом лежала собака. Так вот, не видела она ни меня, ни собаки, ни моря. В этот момент мы с собакой и с морем в своем значении для нее уравнялись, сделались как бы несуществующими.