Селинунт, или Покои императора

«Возможно, что человек вроде Вас — в искренности и чистосердечии коего я ничуть не сомневаюсь, — но живущий в Америке, не улавливает всех последствий этого прискорбного дела, всколыхнувшего повсюду волну осуждения. Поступок Жеро казался тем более предосудительным, что он в своих сообщениях для прессы, в своем «Открытом письме к критикам», обращаясь к издателям, литературным агентам, переводчикам, международным литературным организациям, не задумываясь подкреплял свои утверждения обычно противоречивыми и почти всегда неправдоподобными откровениями о личной жизни человека, в доме которого якобы прожил несколько месяцев. Собирался ли он привести неопровержимые доказательства? Такого от него никто и не ждал. И действительно, Жеро внезапно оставил эту кампанию по неизвестным причинам, а заодно и свою роль обличителя, как много раз до того исчезал со сцены без предупреждения, возвращался восвояси, довольствуясь тем, что всколыхнул жизненную гладь. Все же остальные, в том числе его друзья, постарались сплавить концы в воду, а чтобы их не забрызгало, взорвать мосты, соединявшие их с возмутителем спокойствия.

После того как крейсер был потоплен в океане, не осталось и следа от человека, который один раз добился в своей жизни настоящего успеха, перестав существовать. Ни одна из бесчисленных критических статей, вызванных посмертной публикацией второго научного труда, дополнившего собой «Описание земной империи» и ставшего неотъемлемой его частью, не содержит даже намека на всю эту историю. Преклонение прикрыло все собой. Теперь мы знаем, что когда Андреас Итало разбивал лагерь неподалеку от какого-нибудь телля [33] или рядом с руинами Суз и Персеполиса, бессонница или уже подступавшие боли гнали его по ночам на свежий воздух. Когда ему случалось бродить вот так по местам раскопок, где он провел целый день во главе своей экспедиции, он забывал о задачах программы исследований, и в его мозгу зрела мысль, которая позднее, когда болезнь вынудила его вернуться в Италию, обрела форму и оригинальное выражение, преобразив его физический упадок в поразительное пробуждение.

Я отнюдь не считаю, что способен расставить вехи вдоль долгого внутреннего пути, таинственного анабазиса. [34] Многие участки мне неведомы, хотя все же, подчеркиваю, не являются для меня загадкой. Я бы отметил некое родство с Лоуренсом, с его «Семью столпами». [35] Однако видение Атарассо уходило гораздо дальше вглубь, чем эпоха ислама, в прошлое, только и доступное человеку, обладавшему его огромными познаниями. Если бы у меня были время и возможности, я бы все же продолжил это сопоставление. Конечно, они странствовали в разных краях, и на судьбе Атарассо не отразились никакие политические мотивы. И все же посреди пустынь, наступающих со времен сотворения мира, посреди усыпанных мертвыми костями равнин, где время, наоборот, как будто остановилось, в отблесках обнаженных плато, которые когда-то цвели садами Эдема, обоим могли являться одни и те же видения. Города, словно втянутые в песчаные смерчи, блуждающие на горизонте, словно стоящие по ту сторону мертвого океана. Неведомые чертоги, небесные оазисы. Непродажный мир…

Но вернемся к случаю Жеро. Благодаря Вам я снова о нем вспомнил. После того как я ушел на пенсию, я уже не знал, что с ним сталось. Вы говорите, что непосредственно перед помещением в больницу он жил в Чанатоге, в нескольких милях от Ниагарских водопадов, и работал в пиццерии. Довольно скромная должность для авантюриста такого полета. Жеро подавал лепешки с анчоусами супружеским парам, возвращавшимся по воскресеньям с водопадов, — это, я Вам скажу… Его было бы легче себе представить играющим на флейте у моста или рисующим на тротуаре, чем рядом с автоматом для попкорна. Однако, если поразмыслить, это совершенно в его характере: быть перекати-полем. Должно быть, в Нью-Йорке ему приходилось и того хуже. Вы приподняли край завесы. Кутузка за ночное бродяжничество. Площадь Бауэри. Площадь Святого Марка, караван-сараи с извращенцами и наркоманами. Андерграунд. Привычное скольжение на дно. Но он уже давно выработал у себя иммунитет.

Я вполне могу его себе представить посреди этого зверинца, хотя он уже был староват для хиппи. Одновременно учитель и ученик, аскет, окутанный всеми формами неясного сексуального поведения, в которых я — Вам достаточно известны мои предрассудки — не вижу ничего от Платона, эротики трубадуров и еще менее ведического суфизма. Ну да ладно. Вы говорите, что он мастерил для лавочек, торгующих постерами и психоделическим барахлом, украшения из стекла и камушков на проволоке, которыми потом обвешивались гермафродиты с вырезами до пупа. Ну и что? У него всегда были умелые руки.

Я надеюсь, что двойное гражданство (кстати, второе какое?) спасло его от выдворения из страны, но не от конфликтов с иммиграционными службами. Я не знал, что он поехал в Нэшвилл, где похоронена его мать и где еще жил его дядя, ее брат. На это, мне кажется, следует обратить внимание. То, что закоренелый бродяга туда вернулся, уже после того как искал убежища в Соединенных Штатах, обнаруживает более благородные порывы, нежели подкапывание под Атарассо: возвращение к истокам, тяга к могилам предков. В таком преломлении Нэшвилл становился для него тем, чем Глогау в Силезии мог быть для Нерваля: местом легендарного сосредоточения.

Но боюсь, что этот последний этап его жизни был несладок. Я рассматриваю его лицо на фотографии, которую Вы прислали в последнем письме. Неужели это Жеро? Его не узнать на этом снимке, сделанном через несколько дней после операции у окна вашей палаты. Начало апреля, за окном падает снег. Этот мнимый Жеро, мое заключение о котором Вы хотите услышать, настолько же не похож на человека, которого я знал, как юный Рембо отличался от Рембо умирающего, или молодой Арто — от одержимого, находившегося в плену своих страхов и амулетов. Таким ли уж долгим был его путь? Таким ли окончательным разрыв? Кажется, уже ничто не связывает этого незнакомца с его прошлым, его молодостью, с маской красоты, прикрывающей самое разнузданное распутство ненарушимой печатью».

«Вы ждали воспоминаний современника, а уж конечно не диагноза! Своим заключением я наверняка покусился на кумира. Да и об одном ли человеке мы говорим?

Как знать. И как знать, можно ли считать человека, с которым Вас свел случай, последним звеном в этой цепи. Ну что ж, я хотел показать его Вам таким, каким он был. Многие добиваются успеха, обладая гораздо меньшими возможностями. Жеро случилось блестяще отобразить другого, подменить его собой с неоспоримым талантом. И все почему?.. У него не было жизненной позиции. Ах, он-то как раз и не применял на практике пресловутую «технику» духовного сосредоточения. Жаль! Да, очень жаль! И это говорит уже не врач, а человек, который издали или вблизи наблюдал за его неудержимым падением. Выбрал бы он музыку или литературу — а почему бы не спорт? — бизнес или все равно что, успех был бы у него в руках. В этом нет никаких сомнений. А если бы он решил всего-навсего быть самим собой — наилучший выбор, не правда ли? — ему в удел досталась бы весьма сносная жизнь. Но нужно иметь стремление схватить как можно больше, завладеть чем только можешь. А он мечтал лишь о том, чтобы от всего отделаться. Слишком много дарований, да, слишком много влечений, устремлений всякого рода — а он откликался не только на невинные призывы, уж можете мне поверить. Мы почти не касались этого вопроса, но от него не уйти: Ваш «разносторонний» аскет был совершенно невоздержан. Ему все годилось, лишь бы выглядело привлекательно. Его закоренелый плюрализм нашел проявление и в этой «пансексуальности» — более декларативной, чем выражавшейся на практике, — он привлекал к себе и девушек, и юношей. Находя единственное удовлетворение в том, что мог впоследствии утверждать: это все едино. Бунт? Вызов? Очень может быть. Это его манера быть настоящим, чувствовать себя в ладу с природой, отбрасывать страхи, двуличие, исторгнуться из хаоса и идти одному, без всяких эстетических или моральных оправданий, по довольно просторной дороге, повинуясь лишь неистовому желанию вырваться, за рамки себя самого. Возможно, здесь нужно сделать скидку на легенду, допустить, что стремление достигнуть чистоты лишь через сметание границ и постоянный отказ от обладания удерживало его в сфере обаяния, иллюзий, отвлеченности, повторяемости, где он только и витал. И что все это якобы соответствовало «всеобъемлющей картине бытия», где он был одновременно прообразом и подобием, и давало ему силы упорно продвигаться по пути, на котором излишество становится нормой.