Селинунт, или Покои императора

Кое-кто — и Вы в том числе — дрогнули и серьезно задумались, тщательно изучая, разбирая одно за другим утверждения, которые он позволял себе выставлять. Это лишь доказывает… Нет, не стану говорить, что это доказывает. Люди сами хотят, чтобы их кормили небылицами, а эта была в три обхвата. Отчего же они не видят того, с чем мы, врачи, сталкиваемся каждый день! Отчего же у них, как у нас, не вянут уши от несуразных требований наших пациентов, от их раскаяний, их сарказмов! Отчего же нет у них перед глазами маленьких кабалистических штучек, загоняющих случай в клетку из их ребусов и фантастических измышлений! Нужно уметь не поддаваться их навязчивым идеям, научиться слушать их невозмутимо. Помню, как старик Блондель получил от одного больного пощечину, свернувшую ему челюсть, и продолжал беседу как ни в чем не бывало. Нас тогда охватил трепет уважения и восторга. Однако это обычная работа. Как еще мог повести себя психиатр? На самом деле ничего такого не произошло. В этом и есть разница между неврозом и гениальностью, между криком из-под смирительной рубашки и пророчеством пифии.

Но вернемся к Вашему другу. Он никогда не бил по щекам врачей, но раздавал оплеухи здравому смыслу, самой истине. Я не отказываю ему в чрезмерной одаренности, фантазии — увы, больше в сторону преувеличения, чем преуменьшения. Это дорожка к неустойчивому поведению. Будь у него чуть меньше способностей, ему было бы проще определиться.

Как-то раз он с лету — здесь это слово подходит как нельзя кстати — вызвался заменить собой молодого танцовщика труппы Монте-Карло, который накануне бросился вниз головой с Трофея Августа! [28] До того момента никто не подозревал у него таких способностей. И вот чудесный притворщик вдруг воспарил в лучах прожекторов посреди эльфов, пери, ундин, — принц, похитивший свою фею, возничий солнечной колесницы, заводная кукла или марионетка, пернатый змей, с невероятной точностью движений перемещавшийся по сцене, — потом вдруг, в священном опьянении, будто в него вселились боги, пронесся вдохновенно, как сомнамбула, по великой Вальпургиевой ночи. Я видел его, я был там, так что могу об этом говорить в полной уверенности, что мне не приснилась эта метаморфоза, я даже сам вызывал его на «бис». Удивить-то он удивил. В тот раз он добился большого успеха, удивив всю элиту Монако, и завсегдатаи салонов Парижского отеля судачили о нем еще целый день. Его фантазия уходила корнями в строжайшую дисциплину, недоступную профану. Но свет не любит быть ошарашенным: неожиданность срывает маску и озадачивает. Нужно было подыскать объяснение случившемуся. Не желая допустить, что подобное знание поз и фигур может прийти по внезапному наитию, предпочтение отдали той гипотезе, что он солгал о своем прошлом и что столь выдающиеся способности — результат обучения, о котором никто до сих пор и не подозревал. Нашлись люди, утверждавшие, будто видели его в «Нью-Йорк Сити Балет» и что он сохранил привычку каждое утро упражняться у балетного станка, как другие регулярно занимаются верховой ездой или фехтованием. Милый и чудный мальчик, по нему сходили с ума! Хорош собой, и такой оригинал! Несущийся, словно метеорит, о котором никто не знает, ни откуда он взялся, ни где упадет. Однако в плане личных возможностей у него возникли кое-какие сложности, не чуждые минутному успеху у снобов. Хотя поступление в театр как раз и могло бы открыть перед ним другие перспективы, отвечая самым насущным нуждам, позволило бы списать кое-какие долги. Ему бы уже не пришлось сворачиваться из кулька в рогожку, впервые в жизни он стал бы зарабатывать своим трудом, и ему не потребовалось бы в будущем, чтобы затыкать хронические дыры, напрашиваться в гости на яхты, вечно стоящие у причала, так как их владельцы страдают морской болезнью, или — другая форма долговой тюрьмы — к старым клячам, увешанным бриллиантами, которые, впрочем, требовали от него лишь сопроводить их в казино до дверей частных апартаментов.

К несчастью, успех начинал быть ему в тягость, натравливая на него импрессарио и репортеров, — последние уже, не стесняясь, делали деньги на его славе, ставя его в своих газетенках в один ряд с особами королевской крови. Он предпочел разбить кубок (успеха) о скалы и скрыться за занавесом, будто ураганные овации выходящей на поклон труппе грозили развеять то, чем он всегда был в собственных глазах: прах и пыль! На сей раз все взволновались не на шутку. О нем заговорили на мраморных ступенях, где собираются под конец сезонных миграций те же звезды или их копии, те же миллиардеры, те же развенчанные короли, те же мальтийские рыцари, те же игроки в погоне за беспроигрышным номером — и все они ищут точку опоры, то обращая свои взоры на какого-нибудь римского князя, перешедшего в смиренное услужение папе, то на какую-нибудь забытую таинственную особу, безвыездно сидящую дни напролет за спущенными шторами. Представляю себе, как объективы телекамер нацелились на верхнюю площадку Трофея Августа в ожидании еще более сенсационного события, нежели дебют Вашего друга. В самом деле, почему бы ему не повторить поступок юноши, место которого он занял, и, повинуясь Бог весть какой зловещей потребности, отождествить себя с ним окончательно и тоже броситься вниз? Но все обернулось иначе. Его «Мазерати» (которую он брал на день напрокат) нашли у рощицы рододендронов перед отелем. Это был наихудший финал для человека, которому удалось заставить воспринимать себя всерьез. Хотя все-таки скандал — лучший способ прикрыть свое бегство. Короче, он надо всеми посмеялся и даже нарушил свой контракт. Но где его теперь найдешь?

А он, надев свои знаменитые сандалии с голенищами (сделанные по образцу, который он якобы срисовал со старинного саркофага), закинув за плечи походную сумку с альбомом для рисования, брахманскими четками, томиком «Книги Мертвых», камешком, подобранным в Дельфах на площадке оракулов, наверное, добрел до границы княжества, а там напросился в попутчики к какому-нибудь толстому бельгийцу на мощной американской машине. Так или иначе — не исключено, что его увезла по горному серпантину нимфетка в кабриолете, а может быть, он ушел пешком, — Жеро сделал красивый жест, перечислив на счет сооружения надгробного памятника юному самоубийце все деньги, заработанные во время выступлений. Пускай он всегда вел себя легкомысленно в том, что касалось средств к существованию, нельзя не признать за ним этой деликатности или метафизической щепетильности: никогда не становиться должником потустороннего мира!

То был лишь один момент — важно это подчеркнуть, — лишь один эпизод в цепи его превращений. Он сумел бы еще и не такое. Целенаправленное желание являть себя только в различных фантастических образах, тогда как суть его оставалась бы неуправляемой и предположительной.

Все это, как видите, никакая не загадка, однако проливает свет на другие события и позволяет продвинуться к уже практически состоявшемуся выводу. И все же немало людей «купилось» — правда, они не колеблясь узнали бы в оперной ложе в Вене или Байреуте профиль графа Сен-Жермена или Калиостро, если бы только кто-нибудь из их круга намекнул на их присутствие, попросив хранить все в строжайшем секрете. Люди уже не стыдятся быть простаками. А он это знал лучше чем кто-либо, ведь его, даже если он появлялся в Венеции или на модном курорте в Швейцарии, Тунисе или Португалии, в ресторане «Максим» или в литературном кружке, на аукционе «Сотбис» или на парижском вернисаже, всегда встречали так, будто он прибыл из буддистского монастыря, прожил полгода, умерщвляя свою плоть и занимаясь медитацией наедине со своим гуру, или даже среди знахарей в андской деревушке.

Очень удобно предоставить другим сочинять легенду о себе самом. Но позвольте мне противопоставить разумный скептицизм всем этим затеям, в результате которых он оказался в замкнутом круге из миражей и притворства. Фигляр, а не ходячая загадка. Мистификатор, а не посланник, призванный соединить оккультные секты, еще уцелевшие по всему свету, несмотря на капитализм, голод, китайскую революцию и покорение космоса. Если б он еще поддерживал себя на уровне, колеся по Европе и Азии, дабы отыскать родственные души, набрести на путь теософии, озарения. Он же только вид такой на себя напускал, и его первого все это утомляло. В доказательство своих слов сошлюсь на ту легкость, с которой он, делая ставку на доверчивость своей публики, простодушие и легковерие этой породы праздношатающихся, переходил от назиданий к чистой воды розыгрышам.