Селинунт, или Покои императора

— Ты хотел поссориться с богом, с единым Богом, чтобы подружиться с остальными.

— …только понять, понять, почему эта огромная система больше не образует христианский мир, почему святилище пусто, алтарь осквернен иконоборцами.

— И ты понял?

— Ты представить себе не можешь, насколько они мне в этом помогли.

И Жеро рассказал мне о своем приключении: необходимом, неизбежном «мистическом кризисе». Произошел он до или после его «освобождения»? Думаю, являлся его частью. Вспоминая об этом сейчас, когда я силюсь понять, что же произошло на самом деле, я говорю себе, что все могло бы повернуться иначе; что один-единственный добрый кюре, еще находящий время почитать молитвенник и не сдавший в архив святого Иосифа и святую Филомену, помог бы ему выбраться. С кем он имел дело? Наверняка с одним из модных священников, вхожих в интеллигентскую среду — кивок университету, кивок профсоюзам, — который тотчас прикинул, какой куш он сорвет, каким громким выйдет обращение. Но, возможно, я ошибаюсь. Я сужу со стороны, располагая только одной версией событий — в изложении Жеро. Как бы там ни было, вот он в суперсовременном монастыре, несмотря на его обветшалые стены; послушники в джинсах и водолазках больше заняты Фрейдом и Арто, чем Тертуллианом или святым Бонавентурой. [24] Весь авангард того времени имел в кельях своих приверженцев, противников, толкователей. Когда утихали дискуссии вокруг Ле-Корбюзье, они разгорались вокруг Жермены Ришье, Мессиана или Вареза. [25] Жеро-то думал, что удалился в ашрам, а товарищи оглушали его блестящими суждениями на всевозможные темы. И что за критики! Какие прекрасные образчики знания и интеллекта! Их главной заботой, похоже, было прорубать окна в монастырской стене, которая, вместо того, чтобы ограждать их от внешнего мира, напротив, распаляла их любознательность и как будто обостряла восприятие. Не за этим пришел сюда Жеро. Другие наблюдения привлекли его внимание. Все сверхъестественное, прежние христианские чудеса, древний символизм как будто нашли себе прибежище в поэзии, секреты которой некоторые из этих юношей тайно лелеяли, дыша ее будоражащими флюидами. Те, кто с наибольшим презрением отвергали чертовщину кюре из Арса, [26] впадали в транс перед ниспровергателями божественного, беспрестанно приносившими веру в жертву своим видениям, снам, алхимии, непреходящему величию слова. Таинство отныне совершалось в чистоте богохульства. Зарождалась ли новая религия? Родилась ли она уже?

В общем, мир, который открылся Жеро, был зеркальным отражением того мира, который он покинул: такой вывод можно сделать из его рассказа. Однако я не прибавляю и не убавляю ему цены. Монастырский устав часто допускает развлечения, но Жеро, явившись туда в качестве новообращенного, желал прежде всего отстраниться от внешнего мира, удивлялся тому, что он до сих пор привлекает этих молодых людей, многие из которых только и мечтали, как бы «удрать в самоволку» в город, чтобы посмотреть последний фильм Карне, последнюю пьесу Одиберти или Кроммелинка. [27] Его поместили на этаже для временных обитателей, но он жил тогда там один. Несмотря ни на что, душу его не покидало сомнение: не обманывался ли он, судя лишь по внешности? Он был готов допустить, что многие среди послушников, даже те, кто менее всего противились искушениям духа и некоторым эмоциональным миражам, заставлявшим их оступаться, оставались в душе искренними и безупречными. В общем, он ждал знамения: знака, который дарует ему просвещение, но сам не мог бы сказать, ожидал ли он этот знак от случая или провидения.

Однажды ночью, когда монахи вышли из часовни и разошлись по кельям, он остался сидеть в самой глубине нефа. Одна-единственная лампада горела над дарохранительницей. Жеро поддался очарованию этого неяркого свечения; красная точка фитиля как будто указывала вход в лабиринт. Хотя он знал, что часовня по ночам остается открытой, чтобы братья или послушники могли в любой момент прийти туда помолиться, ему вдруг пришло в голову, что его тут заперли. Тогда он пошел на ощупь, ориентируясь по одинокому огоньку. Справа от алтаря находилась дверь, через которую вышли монахи. Он уже шел по ковру, покрывавшему плиты рядом со святилищем. Значит, ему надо было держаться правее, но едва он шагнул в сторону, как раздался страшный грохот, гулким эхом отразившийся под сводами. Жеро задел ногой сосуд с кропильной водой, оставшийся у входа на хоры, и все содержимое разлилось по полу.

Как рассказывал об этом сам Жеро, он испытал странное потрясение. Он почувствовал, будто его резко отвергают, гонят из храма. Через несколько минут он покинул монастырь.

Так закончилась эта попытка: нелепым происшествием, от которого у него даже впоследствии сохранялось впечатление профанации. В ту самую ночь, в ту самую минуту, между ним и неведомым Богом, отказавшимся явить ему свое истинное лицо, были сожжены мосты. Отныне он увидит божественный лик лишь за человеческими лицами, в глубине пропастей или в сокровенности нерукотворной природы.

Второй ответ — вернее, выборка из писем одного корреспондента, в которой я собрал все самое основное, — представляющий больший интерес в личностном аспекте, еще более систематично выдержан в разрушительном ключе. Ничего кроме отрицательного утверждения, но подкрепленного многочисленными доказательствами.

Можно лишь удивляться тому, что этот свидетель потратил столько времени на подведение итогов одной жизни и столь тщательно выстроил свой диагноз, если крах Жеро был для него совершенно очевиден. Наверное, его это забавляло. Я не могу найти другого объяснения тому ликованию, что обуревает автора при упоминании о герое его повествования и не покидает на всем протяжении этого медицинского заключения, переходящего в обвинительную речь.

Разумеется, он в первую очередь стремится защитить мэтра от обвинения, которое, если дать ему ход, могло бы лишь очернить его память. Разве не лучше вписать в карту Жеро все характерные признаки, которые не мог не выявить специалист по недугам личности. Но бравый швейцарский доктор не ограничивается вердиктом своему подопечному, вынесенным с высоты непоколебимой уверенности, одного больного ему недостаточно: он и мне предлагает свои услуги, предоставляя в мое распоряжение все свои познания в неврологии, тем более что теперь, выйдя на пенсию, он смог бы посвятить сколь угодно времени моему исцелению. Разве те вопросы, которыми я задаюсь по поводу Жеро, могли родиться в голове, способной к уравновешенному и разумному суждению? В моем упорстве он видит патологические признаки. На протяжении своего длинного и пространного анализа он по пунктам рассматривает мою встречу с Жеро, о которой я сам ему рассказал. Это избавляет меня от необходимости упоминать о ней впоследствии.

Для него все уже заранее решено. Только одно в конечном счете зацепило, заинтересовало его: мой случай, мое странное помешательство. Снова взяться за все это дело может только человек, страдающий каким-нибудь неврозом, — психопат.

«Главное — это иметь плохую репутацию!.. Видите ли, мне всегда казалось, что если бы он собрал воедино все события своей жизни в речь в защиту человека, которая обернулась бы «Трактатом о тщете меня самого», первая ее фраза была бы именно такой. Чтобы не бояться людских суждений, он взял себе за правило их опережать. В этом было простодушие, вызов. Однако мы прекрасно понимаем, в чем тут дело. Мир слишком скуп, даже на презрение. А ему, в общем, так ни разу и не удалось надолго приковать все взгляды к своим кривляниям в центре арены. Все свелось лишь к невероятному транжирству, к трагическому саморазрушению.

Каков его случай?.. Я сразу выскажу Вам свое мнение, даже если оно Вас шокирует. Случай совершенно банальный. Возбуждение. Бред, принявший довольно распространенную форму отождествления. Он преклонялся перед Андреасом Итало Атарассо, стало быть, Андреас Итало — это он. Нет ничего проще.