а, так вот и текём тут себе, да (СИ)

Вскрик Надьки из розетки привлёк его внимание, он вынул её вовсе, приник к образовавшемуся «уху Дионисия» и долго заполночь слушал последующие Надькины стоны.

Мы с ней не знали, что нас прослушивают, но даже и зная б не остановились.

На следующий день ребята из 71-й вернулись и ключ пришлось отдать.

В понедельник в умывальнике Надька была грустна и молчалива, но я сумел выпытать причину.

Марк Новоселицкий распустил на четвёртом курсе грязный слух, что Огольцов Швычу в умывальнике раком…

Я как чувствовал, что он к ней неравнодушен.

Иначе с чего бы так вслушивался во вжиканье зиппера на том дне рождения?

Ну, погоди, морда жидовская!

Во вторник он пошёл в душ, а когда вернулся с влажными ещё волосами и полотенцем через плечо, то в комнате застал одного только меня. Я запер дверь на ключ и сказал:

– Снимай очки, Марик. Я тебя бить буду.

Очки он так и не снял, а начал бегать вокруг коричневого стола с подсунутыми под него стульями.

Пришлось сдвинуть стол к тумбочке и ему не осталось места делать витки по орбите.

В закутке между подоконником, койкой и столом он стоял понурив голову, как Андрий, сын Тараса Бульбы – безропотный агнец готовый к закланию.

Я ударил его в подбородок, чтоб не повредить очки, и на повышенных тонах пообещал, что если он, блядь, ещё хоть одно слово про Швычу…

Когда я закончил нагорную проповедь, он с заискивающей улыбкой поправил свои очки и сказал:

– А здорово ты меня ебанýл, а?

( … мудрость веков, впитанная с молоком матери.

И, что характерно, на лету ухватил выражения из моей проповеди.

Способность к языкам у них в крови…)

В четверг, в конце свидания в отсеке умывальника, она задумчиво сказала:

– А ведь он правду говорил…

Меня заело, что я, типа, исполняю планы предначертанные Мариком.

Тоже мне – пророк Натан.

Но где выход?

Манна небесная явилась в виде студента первого курса музпеда.

В светлых ангелоподобных кудрях, сияя золотистой оправой своих очков, он спустился с высот пятого этажа на наш третий и дал мне ключ от свободной комнаты на ихнем. Аллилуйя!

Но почему?

Ведь я не просил и даже понятия не имел о существовании той комнаты. Да, осенью я давал ему гитару, но с тех пор мы не общались. Откуда он узнал?!!!

( … в те непостижимо далёкие времена я ещё не знал, что все мои удачи или радости, все взлёты и…

– ДА ЗАТКНИСЬ ТЫ ТАМ УЖЕ В СВОЁМ СПАЛЬНИКЕ!..)

И всё.

С тем ключом мы с Надькой перешли на ночной образ жизни, подымаясь на пятый, когда в коридорах уж по вечернему стихает шум жизни студенческого общежития, и спускаясь на третий в тиши рассветных сумерек.

Она стала, типа, первокурсницей.

Когда наш курс для обучения возили в Киев на экскурсию для иностранных туристов, она тоже присоединилась.

Гид в том автобусе говорил исключительно на английском:

– Look to your left… Look to your right…

В конце экскурсии он спросил:

– Do you have any questions?

Я до того втянулся в роль интуриста, что задал вопрос:

– Are you a Communist, Mr. Guide?

Он малость не ожидал, но ответил:

– I am a Candidate to the Communist Party Membership.

– OK. I see Comrade Guide.

Потом мы с Надькой сидели на скамье в скверике одной из улиц, что спускаются к Хрещатику.

Светило солнце, а вокруг него плавали облачка.

Мы с Надькой целовались долгими поцелуями.

Рядом сидел печальный Игорь Рекун и бросал кусочки печенья разномастным голубям, что шумно толпились на асфальте у наших ног.

Надеюсь, в тот день Киев почувствовал, что он тоже хоть и маленький, но тоже Париж…

( … почему меня так мучило моё сексотство?

Я ведь никого не закладывал. Кагебист даже вздыхал на мою безрезультативность.

И всё же чувство, что я пойман на крючок, стиснут обстоятельствами, из которых нет выхода, и постоянный страх, что моё стукачество откроется, оставались источником неизбывных внутренних мучений – «шестёрка», даже если и не капает, всё равно «шестёрка».

В то же время, оставалось чувство неловкости перед капитаном.

Особенно после того, как я не уважил его зимой…)

Капитан попросил продать ему мой кожух, чтобы он в нём ходил на охоту.

Короткий чёрный кожух из косматой овчины, отцовский, ещё с Объекта.

Кожух, на котором мы с Ольгой сидели на своей свадьбе, был частью моего «имиджа», вместе с чёрным пластмассовым «дипломатом» и неизменным полуцензурным ответом на все жизненные проблемы:

– А хули нам? Прорвёмся!

Продать кожух всё равно, что продать часть себя.

Капитану всего этого я не сказал, просто ответил, что не могу.

Настаивать он не стал, возможно, это просто была проверка моей готовности продать самого себя.

Но зато в мае я порадовал его по полной программе.

Вознаградил за все те пустопорожние доносы, писанные под его диктовку, что ничего особенного не замечено и не произошло.

Он диктовал, а я писал, чтобы накапливались бумажки с моим почерком за подписью «Павел» и чтобы я ещё глубже насаживался на крючок.

В мае после выходных Марик приехал очень оживлённый и, едва зайдя в комнату, объявил, что узнал в Киеве новую игру «в партии», которую надо попробовать – до того интересно.

Мы с Федей оторвались от игры в «дурака» на одеяле его койки, Остролуцкий присел на свою, и мы выслушали правила.

Суть игры, чтобы как бы начать историю заново, с лета 1917 года, когда ещё не было однопартийной системы, а всякие меньшевики, большевики, эсеры, анархисты; и каждый выберет себе партию по душе и будет доказывать остальным чем его партия лучше.

Наша комната 72 по популярности не уступала проходному двору и всем, кто заходил сюда, Марик с весёлым смехом повторял предложение поиграть в эту ролевую игру.

Илюша Липес, сам он и Остролуцкий сперва, по национальному признаку, назвались Бундом, но потом переметнулись в меньшевики и социал-демократы.

Заглянувший в комнату Саша Нестерук помахал своим чёрным шарфом и объявил анархию матерью порядка,

Мы с Федей объявили себя махновцами, чтоб посылать всех, кто помешает нам и дальше играть в «дурака».

Полтавчанин Яков стал, «безсумнiвно», представителем Украинской Центральной рады.

Поржали и разошлись.

Наутро никто уже не вспоминал и не вспомнил бы об игре в партии, если бы в тот день я сдуру не проболтался на встрече с кагебистом.

Капитан оживился и вместо обычных двух строк вымотал из меня целую страницу фамилий всех побывавших в комнате и кто за какую партию выступал.

Ему не понравилась концовка моего доноса – что игра сдохла к концу вечера, пришлось переписывать заново.

И – понеслась!

Ребят, даже кто и близко не был, начали вызывать на допросы в КГБ, записывать их показания – кто зашёл вторым, где сидел, почему объявил себя эсером?

Студенты с вытянувшимися лицами возвращались в общагу, пересказывали ход допросов, тревожно обсуждали возможный исход.

При однопартийной системе можно запросто и не получить диплом даже после четырёх лет обучения.

Через три недели состоялось общефакультетское собрание о том, что в нашей студенческой среде обнаружились нездоровые тенденции…

Представленный собранию капитан КГБ зачитал список участников нездоровой игры в партии (у меня отлегло, когда услышал и свою фамилию – не догадаются, что это я настучал).