Кривой четверг

«Нет, это не я!» — ответила Света и прошла к себе, плотно закрыв дверь.

Она успела только снять плащ и повесить его, как вошёл отец и с пьяной важностью спросил: «Ты что же это? С родителями по-человечески поговорить не желаешь? Ты что же, нас за людей не считаешь? Мы тебе все: и кормим, и поим, обуваем-одеваем, а ты...»

У Светы в груди, как дрова, облитые бензином, полыхнула ярость.

«Да что ты пристал? — нарочито беспечным тоном вступилась мать, утягивая его за руку в другую комнату. — Устала она, не видишь, что ли? Все по библиотекам занимается, старается, не то что мы с тобой, недоучки! Она у нас умница!»

Обычно отцу такие разговоры доставляли удовольствие, он начинал вспоминать, с каким трудом ему давалось учение, а то бы он большим человеком стал, голова-то у него хорошо варит, потом вытаскивал из карманов мятые трешки и говорил: «Вот, купи себе книжки». Но тут он не поддался.

«Ну и что? — качнувшись, как будто его не держала земля, продолжил:

— Я, может, ради нее семью сохраняю, давно бы ушёл, а она? Ты глянь, как на меня смотрит? Дочь это или кто?»

Света почувствовала, что «заходится», что ее несет такое страшное течение, где уже нельзя сопротивляться, иначе не выдержать.

«Семью сохраняешь?! — начала она совершенно несвойственным ей низким голосом. — Это ты семьей называешь?! Обуваешь-одеваешь?! Не надо мне от вас ничего! Я вас не просила, чтобы вы меня рожали, а если уж, помимо моей воли, на свет произвели, так хоть дайте мне спокойно доучиться! — Тут голос у нее сорвался, и она неожиданно перешла на другой, визгливый: — Вы меня издергали своими драками!.. Я… спать спокойно не могу... Мне кошмары снятся... Мать полуголая по улицам носится, ты за ней с топором... Стыдно!»

Она слушала себя так, будто это кто-то другой выкрикивал бессвязные обвинения, хотя ей хотелось говорить иначе и совсем другое. Но то, что можно кричать, можно говорить, что придёт на ум, делать что захочешь — все сейчас сойдет, — доставляло странное, неизъяснимое удовольствие. Это чувство нарастало, и Света, потому что слов уже было недостаточно, схватила со стола синюю вазу, изо всех сил ударила ею об пол. «Ненавижу вас! Ненавижу!..» — на самой высокой ноте закончила она и... зарыдала, кинувшись на постель.

«Туленька! Золотце мое!» — Мать присела рядом, гладила её по плечу, неуклюже пыталась поцеловать. Отец, протрезвев, растерянно топтался рядом, что-то бормотал невнятно, словно просил прощения. Света махнула рукой, и отец с матерью, тихо притворив дверь, ушли к себе. Обычно, когда ссора только возникала, разрасталась, а затем затухала, изредка прорываясь сквозь пьяный сон родителей глухим мычанием, невнятными выкриками, и громкий храп еще не всегда был точным знаком, отметкой, что драки не будет, Света, напряженно ожидавшая развязки, с глухо бьющимся сердцем, со звоном в ушах, долго не могла заснуть и, глядя в темное окно, начинала плакать — тихо, беззвучно, чтобы случайным звуком не пробудить отца, сжав зубы, выдавливая по капле духоту и тяжесть из груди. Но от этих слез не становилось легче, а по утрам веки надувались, будто комары искусали, и в школе все спрашивали что с ней случилось. Поэтому Света старалась не плакать ночам, отвлекала себя, представляла, как уедет и будет жить одна.

В этот вечер Света рыдала громко, с каким-то подвыванием, самозабвенно и в то же время со злорадством прислушиваясь к тому, как робко перешептываются в своей комнате испуганные отец и мать. После этого они, конечно, через неделю снова пили по-прежнему. Но отец больше не врывался к ней в комнату, не требовал, чтобы она искала в ночи мать. Уезжая, он безропотно отдавал всю зарплату Свете, припрятывая только то, что ему удалось перехватить налево.

«Давно надо бы закатить истерику!» — со смешком думала Света.

Зная, что истинная, настоящая жизнь ждет ее впереди, она смотрела на всех остальных, как человек, едущий в машине, смотрит на прохожих. Света была убеждена, что достигнет цели скорее и вернее, чем другие, оттого хотя бы, что у неё цель есть. Вот, например, Эрика... С презрением вглядываясь в лицо вялой, медлительной девушки, Света думала: «Разве может она чего-нибудь добиться в жизни? Вот будь я на ее месте, будь я дочерью Флоры...»

Примерка чужой судьбы, как правило, заканчивалась безжалостным приговором: мало кто заслуживал хорошей жизни так, как Света, потому что мало кто ценил ее по-настоящему.

Постепенно, незаметно менялось отношение ко всем и даже к Флоре Яковлевне. Теперь, когда Вика, вскинув голову, с холодной усмешкой говорила, что ее Флора, должно быть, не очень хорошая преподавательница, если осталась в школе, иначе давно бы ушла в институт, Света возражала только из упрямства: «Школа ведь тоже важна». Но в душе соглашалась: «Если бы могла, давно защитила бы кандидатскую. И денег больше, и положение. Война тут, конечно, только предлог. Подумаешь, какие-то пять лет потеряла, а потом?»

По-своему оценила Вика и занятия немецким. Получалось, что для Флоры они значили больше, чем для Светы. Ведь занятия давали Флоре Яковлевне ощущение не зря прожитой жизни! « Так что это она должна быть благодарна тебе, а не ты ей. Кто сейчас учит немецкий? Кому он нужен? — строго спрашивала Вика. — Сейчас существует только один язык — английский. Конечно, хорошо, что ты придешь в институт, уже зная язык, но тебе всё равно придется учить английский, без него никуда. Получается, что она учила тебя для собственного удовольствия»

Пересказывая свои разговоры и беседы с Флорой Яковлевной, которую Вика не знала, Света незаметно для себя начала иронически фыркать, передразнивая взгляд искоса, резкий голос и чуть неуклюжую походку, то, как Флора совершенно серьезно уверяет всех, что ее кактусы чувствуют, когда она начинает болеть, и испытывают недомогание вместе с ней.

«Умора!» — говорила Вика, пожимая плечами.

У Флоры вечно нелепые, перешитые из старых платья. А она считает, будто этого никто не замечает: «Такую удачную выкройку нашла...» Все это связано с тем, что она однажды внушала Свете насчет нужды (даже зачитывала для убедительности цитату из Вагнера), которая является выражением истинных потребностей. Света ничего не поняла из прочитанного, хотя Флора тогда ей переводила все сама.

Теперь Света, возвращаясь к прежним разговорам, понимала некоторые случаи иначе, чем раньше. Вот взять, к примеру, то время, когда Флора Яковлевна приучала Свету разговаривать, не смущаясь, по-немецки на улице, в магазинах, в троллейбусах. Внимание, которое они привлекали, нравилось Свете. Она надеялась, что их принимают за двух иностранок. Но часто, всегда в самый неподходящий момент, Флора Яковлевна брякала что-то по-русски. Выбирает себе материю на юбку, обсуждает со Светой, как удобно, что ткань не мнется, мягкая на ощупь, а потом: «Нет! Это все-таки очень дорого!» И все сразу оборачиваются, смотрят. «Зачем сообщать об этом сердилась Света. — Сказала бы, цвет не подходит или не нравится, так нет... дорого! Надо при всех расписаться в том, что ты неудачник, раз не сумел хорошей зарплаты добиться. Да, — думает Света с сожалением и с сочувствием, — не сумела Флора планку на нужную высоту поставить. Как же ей понять мои устремления?!»

Вот поэтому, когда однажды перед занятиями Света отдала деньги, которые она приготовила для сберегательной книжки, и Флора вдруг удивилась и спросила: «Откуда у столько денег набирается?» — Света ответила, почти не запнувшись: «А мне родители стали больше давать». И эта ложь не вызывала смущения или стыда. Объяснить, что она... нет, не ворует, ведь этими словами не назовешь... Она просто брала те деньги, которые, можно сказать, летели по ветру. Света никогда не позволит себе и копейку чужую взять, где это действительно было бы воровством, а здесь... ее всякий бы одобрил. Света каким-то образом чувствовала, что Флора не поймет. Но ей хорошо про достоинства нужды говорить. Она живет дома, дети уже все взрослые, все зарабатывают. А Свете ехать в чужой город — и надо обязательно покупать тёплые вещи, которых у нее нет. Да и мало ли что в чужом городе может понадобиться?!