Кривой четверг

Сопровождаемый толпой придворных, наперебой выражавших свою радость по поводу его приезда, вошел сэр Парцифаль в замок.

Вслед за доспехами слуги унесли копье и меч славного рыцаря, оставив его таким образом безоружным. А он, хоть и был смущён этим, не посмел выказать сомнений, чтобы не проявить невоспитанность.

И смущенного сэра Парцифаля отвели в роскошную залу, где на каждой стене сияло, наверно, по сотне свечей.

Далее случилось для сэра Парцифаля еще более неожиданное, что повергло его в еще большее смущение. Празднество уже началось, как вдруг распахнулись двери и в зал вошел оруженосец. В руках он держал копье, с острия которого струилась красная кровь. Не прошел оруженосец и половины пути, как рукав его блио уже намок, и тяжелые капли падали на пол, словно рубины. И пока он шёл вдоль стен к дубовой двери, под сводами замка не смолкал страшный стон. Только когда дверь за оруженосцем закрылась, умолк и этот стон.

Сэр Парцифалъ, услышав этот стон, который звучал как призыв сразиться со злом, готов был немедленно броситься вперёд. Но, оглядев всех, кто стоял в зале, он не увидел на их лицах ничего, что выдавало бы недоумение или сомнение.

Наш герой был смятен и потрясен. Ему казалось, что во взорах придворных он читает нечто непонятное: словно все ждут от него чего-то. Но чего? Если бы не наставления князя Гурнеманца, который, — о, благодарение всевышнему, — научил его рыцарскому вежеству, он бы не смог удержаться от того, чтобы не обратиться к владыке замка с вопросом. Но он сумел взять себя в руки. «О, нет! — уговаривал он себя. — Не следует спешить, все должно разъясниться, всему будет дан ответ».

Но и расставшись с королем Анфортасом (который, преодолевая свой недуг, во все время оказывал знаки внимания нашему рыцарю и под конец заботливо отправил его спать), сэр Парцифаль так и остался в неведении относительно случившегося.

Когда сэр Парцифалъ проснулся, за окнами был ярчайший полдень, чему он несказанно удивился: «Что я? Где я? Эй, слуги!»

Ни звука не раздалось в ответ, но зато рядом с постелью увидел сэр Парцифаль свою одежду, а главное — свои рыцарские доспехи и два меча: один его собственный, а другой тот, что подарил ему вчера владелец замка.

«Так вот что означали мои сны! — воскликнул сэр Парцифаль. — Я обречён на испытание битвой, не иначе! Ну что ж, в угоду столь любезному королю я совершу какие угодно подвиги, мне не страшны никакие поединки, я давно жажду их!» И он сделал то, что велел долг: надел бранные доспехи, сверкнул воинственными очами и выбежал навстречу врагу.

Но никто не вышел ему навстречу с мечом или копьем. И пока он шёл к выходу, лишь эхо откликалось на звук его голоса и шагов. Ни единой души не осталось в замке, пока он спал, словно и не бывало здесь никого.

Парцифаль вышел на мощеный двор и увидел своего быстроногого коня, привязанного к перилам, и обрадовался этому.

«Наверное, и мне следует, не медля, оставить этот замок, — решил он. Я вижу всюду помятый подорожник и вытоптанные заросли крапивы, еще вчера не тронутые никем, — это следы большой свиты короля Анфортаса. Они указывают, куда уехали все».

Страж, стоявший в отдаленье и скрытый от посторонних глаз, опустил мост. Но только Парцифалъ приблизился к нему, как неожиданно для себя услышал проклятья, что сорвались с его губ: «Пусть померкнет ясный день, несчастный пришелец! Какой злой рок занес вас сюда? Всего лишь один вопрос! Всего лишь вопрос, исполненный участия, мог бы все изменить, а вы?! Рожденный для славы, навек останешься глупцом!»

И без того безмерно пораженный случившимся, Парцифаль чуть не зарыдал, услышав непонятное обвинение. «Какой вопрос, кому, зачем? Что означают твои слова?..»

Но страж замер, как если бы его охватил глубокий сон, и не произнёс больше ни слова.

Не постигая еще до конца произошедшего, Парцифалъ тронулся в путь…

— Туля! Туленька! — робко и нерешительно позвала из комнаты мать.

Это ласковое, детское обращение разозлило Свету. Ей хотелось промолчать, она даже сжала руки, но, когда мать окликнула её во второй раз, не выдержала:

— Ты дашь мне спокойно позаниматься или нет?! У меня экзамен на носу! Не приставай! Напилась, ну и лежи себе!

Света ударила кулаком по столу так, что мать в комнате услышала. Наверно, услышала, потому что тут же затихла. А Света с раздражением, которое не успело окончательно выплеснуться в этом коротком окрике, обвела взглядом дом и двор. Все, все здесь вызывало у нее отвращение, все казалось таким отвратительным, мерзким, чужим.

Сколько раз тетя Фрося, толстая, молчаливая, у которой шея начиналась от подбородка и мелко, презрительно подрагивала, как у жабы, говорила: «Не будете ухаживать за домом других жильцов пущу» — и уходила, тяжело шлепая по дорожке.

А за чем тут и ухаживать-то? Окна в землю вросли, крыша на уровне головы: кибитка без фундамента ведь строилась. Все силы тетя Фрося и ее сын на плановый дом бросили. А во времянке теперь квартиранты. Название-то какое! Времянка! И уходит эта времянка в землю, как в болото.

Правда, раньше, когда мать два раза в год обязательно белила дом (весной — к пасхе, а осенью — к Седьмому ноября), смазывая основание дома глиной, смешанной с коровьим помётом, ровная желтая полоска делала двор наряднее, веселее и не давала дождям размывать стену. А теперь... Мать сама вздыхала: «Скоро Троица, а я известку даже не замочила». Побелка давно облупилась, обнажая другие слои то голубого, то зеленоватого, то желтоватого цвета; низ источен муравьями Они проложили себе дорогу и ползут, как автомобили, — один по правой, другие по левой стороне. Рама у окна искривились, толь, которым покрывали крышу, меняя его каждый год, когда-то блестящий, как иней, стал серым, тусклым, и в самом углу комнаты во время сильных дождей надо ставить таз и слушать сначала звонкие, редкие удары капель о дно, а потом более глухие и однообразные всплески. Окна веранды мутные: все стекла в трещинах, с отбитыми уголками. Под умывальником опять таз грязный, а в нем окурки «Беломора» плавают. Сколько раз говорила Света, чтобы мать не гасила в тазу папиросы, но все напрасно. На веранде стоит мерзкий запах, как в общественном туалете. Впрочем, в комнате у родителей не лучше: дорожка на полу скручена, истоптана, вещи висят на спинке кровати, грязные полотенца брошены на табуреты стулья, на столе немытая посуда.

Одно время Света взялась наводить порядок. Она не отдавала себе отчета, но в ежедневном выскабливании досок пола, уборке комнат было желание истребить, уничтожить и грязь семейных отношений. Света даже ввела кое-какие новшества по последней моде: поснимала с кроватей грязные подзорники, пожелтевшие тюлевые накидки на подушках — только покрывала оставила. И отец и мать добродушно ворчали: «Ну вот! Уже все по-своему начала делать. Выйдешь замуж, тогда и хозяйничай». Но приняли ее новшества с удовольствием. Вот только вышивку, что висела в углу, мать не дала снять: «Нет, это память!» И о чем память-то?! Вышитые гладью девушка и кошечка, что выглядывала из корзинки, имели совершенно одинаково умильное выражение лица, одинаковые голубые глаза и алые губки бантиком. В детстве эта вышивка тоже нравилась Свете. Девушка представлялась ей истинной красавицей. Теперь-то она понимала, что это мещанство, и предлагала заменить вышивку репродукцией Ренуара или какого-нибудь другого импрессиониста. Но мать вдруг заупрямилась.

Отец похвалил Свету, отмечая, как она убрала к их приходу комнату. Но что толку? Стоило им напиться, как пепел и окурки снова летели на пол, вслед за ними куски капусты, крошки хлеба. И казалось, что грязь, будто заколдованная, в один миг выступает отовсюду, занимая свое законное место. От тщательнейшей уборки не оставалось и следов.

Бессмысленная борьба с грязью скоро надоела. Света стала убирать только у себя, а через комнату родителей проходила, брезгливо морщась, и старалась как можно плотнее закрывать скособоченную дверь, чтобы запах оттуда не проникал к ней, словно боялась заразиться.