Больница Преображения

морщились, словно проколотый пузырь. Первый раз в жизни с ним случился обморок.

Придя в себя, он почувствовал, что лежит на чем-то мягком и упругом: Носилевская положила его голову себе на колени, а Пайпак держал его задранные вверх ноги.

- Что с обслуживающим персоналом? - спросил Стефан; он еще плохо соображал.

- Им с утра приказали идти в Бежинец.

- А мы?

Никто не ответил. Стефан встал, его пошатывало, но он чувствовал, что больше сознания не потеряет. Шаги за стеной; все ближе; вошел солдат.

- Ist Professor Llon-kow-sky hier?! [Профессор Лондковский здесь? (нем.)]

Тишина. Наконец Ригер прошептал:

- Господин профессор... Ваша магнифиценция...

Когда немец вошел, профессор, сгорбившись, сидел в кресле - теперь он выпрямился. Его глаза, огромные, тяжелые, ничего не выражавшие, переползали с одного лица на другое. Он вцепился в подлокотники и, с некоторым трудом поднявшись, потянулся к верхнему карману пиджака. Пошарил ладонью, что-то там ощупывая. Ксендз - черный, в развевающейся сутане пошел было к нему, однако профессор сделал едва заметный, но решительный знак рукой и направился к двери.

- Kommen Sie, bitte [проходите, пожалуйста (нем.)], - проговорил немец и учтиво пропустил его вперед.

Все сидели молча. Вдруг совсем рядом прозвучал выстрел - словно раскат грома в замкнутом пространстве. Стало страшно. Даже немцы, болтавшие на диванчике, притихли. Каутерс, весь в поту, скривился так, что его египетский профиль превратился чуть ли не в ломаную линию, и с таким ожесточением сжал руки, что, казалось, заскрипели сухожилия. Ригер по-ребячьи надул губы и покусывал их. Только Носилевская - она ссутулилась, подперла голову руками, поставив локти на колени, оставалась внешне невозмутимой.

Стефану почудилось, будто в животе у него что-то распухает, все тело раздувается и покрывается осклизлым потом; его начала бить омерзительная мелкая дрожь, он подумал, что Носилевская и умирая останется красивой, - и мысль эта доставила ему какое-то странное удовлетворение.

- Кажется... нас... нас... - шепнул Ригер Сташеку.

Все сидели в маленьких красных креслицах, только ксендз стоял в самом темном углу, между двумя шкафами. Стефан бросился к нему.

Ксендз что-то бормотал.

- У-убьют, - проговорил Стефан.

- Pater noster, qui est in coelis [Отче наш, иже еси на небесех (лат.)], - шептал ксендз.

- Отец, отец, это же неправда!

- Sanctificetur nomen Tuum... [да святится имя Твое... (лат.)]

- Вы ошибаетесь, вы лжете, - шептал Стефан. - Нет ничего, ничего, ничего! Я это понял, когда упал в обморок. Эта комната, и мы, и это все; это - только наша кровь. Когда она перестает кружить, все начинает пульсировать слабее и слабее, даже небо, даже небо умирает! Вы слышите, ксендз?

Он дернул его за сутану.

- Fiat voluntas Tua... [да будет воля Твоя... (лат.)] - шептал ксендз.

- Нет ничего, ни цвета, ни запаха, даже тьмы...

- _Этого_ мира нет, - тихо проговорил ксендз, обращая к нему свое некрасивое,