Анамнез декадентствующего пессимиста

Наступало время последствий. Теперь, когда твоё лёгкое дыхание снова рассеялось в мире… Я окружусь тобой, завернусь в твои вкусы и привычки, и таким странным образом буду снова принадлежать тебе.

У меня все интересное, что происходит внутри и вокруг, имеет тайную сноску рассказать тебе, и я настолько привык все это сносить с тобой, что такое направление предметов к тебе и дает им смысл. Дурацкая привычка – жить в пейзаже, нарисованном тобой. Спящего на краю водопада не разбудит вода. Но твой шепот… Вы там, где мощное дыхание кита! Многое можно прощать…

– Мне нужны краски, линии, свет, драгоценные камни фантазии…

– Дурочка, в реальности не бывает таких камней, а если и бывают, то только здесь, – и положил бы свою руку мне на сердце.

Имя может быть присвоено не только зиме, но и звезде, и дереву, и дому, и окну, и какому-нибудь платью или свитеру, и городу, и месту, где мы встречались, и дню, когда было особенно хорошо, и году, когда мы познакомились… Вот это «мы» уже само по себе любовно. Именно потому, что значения имени нельзя определить, оно само приобретает власть все определять собой. У любовного заклинания есть две стороны: исступленный восторг заклинателя, который присвоил себе имя любимого, – и окамененное бесчувствие или даже смертельная тоска заклинаемого, чье имя отчуждено, украдено и более ему не принадлежит.

От сердца либо живут, либо умирают. Но если ты исчез, как будто губкой проехали по списку смертных – кто же тогда тебе всё это пишет, дорогой? Житель тот прежний влечётся в наш день нехитрым пёрышком истребимым мгновением.

В Ковчег птенец, не возвратившись, доказует, что вся вера есть не более, чем почта в один конец. Светится нежно волшебная щекотная земля, смешная греза. Зря я ищу тебя, собой не являясь, нас, возможно, рассасывает земля. Из сонной бездны имена слышны, пока их шепчут дети. Чужая жалость, как луна: не греет и сама не светит. Зачем же так. От одного качающего любовь насоса к другому. Большинство людей достойны друг друга. В некотором высшем смысле человек обречен на любовь. Многие – собственно, все! – в этом, по крайней мере, мире стоят любви…

Не тот одинок у кого нет никого, а тот, кто не умеет любить… Наша привязанность к людям ослабевает не потому, что они умерли, а потому, что умираем мы сами. Мы существуем только потому, что кто-то о нас думает.

Была за поцелуем простота. За раздвоеньем – мельтешенье ножниц. Дай Бог, чтобы осталась пустота. Я вижу в том последнюю возможность. Ведь наши имена не множимы, но кратны распахнутой земле, чей треугольный ум, чья лисья хитреца потребуют обратно безмолвие и шум, безмолвие и шум. Пыжься, нагуливай звук, землемерша-линейка.

Был тебе меценат, стал твой пациент. Стал сноской. Прости, что тогда-то и так-то ты повстречала меня, то есть свою судьбу, пустую и тутуту… Ээх, не простит. Конкретной мухи. Намеренность воды. Ух, злится на нее. А Л. Толстой однажды заметил о родниковой воде: «А коли она со щепочками – то она еще чище».

Твоё упрямство, с которым ты помнишь обо мне, дабы поразмыслить над тем, не являются ли эти перебои памяти просто подспудным голосом твоего подозрения, что все мы друг другу чужие? Не вызывает сомнений, что все мы небрежительны. И ни один человек не может стать более чужим, чем тот, которого ты любил когда-то… А люди, к которым вас влечет, неизменно думают, что вы им кого-то напоминаете.

Где-то ты вышагиваешь. Разговорчик о добре и зле. Кто может быть здесь более чужим? Ведь мужество смешно, забавен страх, легко теперь остаться в дураках. Всё в порядке, но жизнь пролетела, дуракам не покажешь полдела. (Вполне достаточно, чтоб отпущенных лет свысока не считать ни во что).

С того дня, как вошла в дом сноха, прошло торопливое лето, пожелтела, отгрустила осень, большая непочатая зима началась и кончилась, побежала по оврагам талая вода.

Слова словно детские игры поглощают человека, незавершенного чувством, но вот включается сердце, стук его вторит то вдоху, то выдоху, надо вслушаться в это мерцание слов, в это перемещение сущности формы из осознания в удивленную ясность, но, трепеща срывается от истока речь, пропадает иероглиф буквы дрожащий и слова будто бронированные, отсекающие нас друг от друга, срываюсь сама я – несовершенно вижу себя как другую, вышедшую за пределы себя, узнанную в неслучайном единственном ритме: одухотворенную прозрачно-чужую.

Пусть на миг, на земное мгновенье, я знаю – времени плоть явится мне обнаженная, чтобы уж не разлучаться со мной, и тогда с речью моей мы встретимся снова и дрожащая, вновь возникну из некоей сути своей – вопрошающая, смогу ли воспроизвести то, первозданное, осуществленье? Мое ожиданье превращает в осколки твое лицо, сохраняет во мне твое лицо, эту обязанность, неотвратимость отвергать отторгать может иной полюбить – зубы твои безрассудно-жестоко вонзаются жалом желанья в глаза мои, я их отвергну чтобы спросить о – (я знаю, знаю, безудержно это паденье) я опомнюсь благодаря тебе, вернусь от тебя отделенной в жизнь, только лишь обозначу заиндевелое недоуменье лица твоего, ты пронизываешь меня гулко – и так равномерно ты вглядываешься в картины, возникшие в нас, осуждая быть может, время презрев ветром ворвусь в нее ворвусь в его лицо, изредка ею обласканное вне череды и порядка, словно в провалы памяти, словно в дыру.

Комната сомнет его лицо, проникнув сквозь эту дыру, где мы, не принимая, судили друг друга, в любовь, законсервированную комнатой этой, размеренно и неустанно возвращаясь обратно.

Наши колени дрожат, но не сгибаются; наши руки ищут друг друга, но не соединяются; очи наши глядят ввысь, но ничего не видят… Как все просто, как легко.

Так же не веря себе, твоя и моя плоть изнемогают в поисках лиц наших, губ, рук и костей, в прозрачность рассветов наших глаз, тишина мелодичная, равномерная тишина в гроте ее изумрудном, здесь и не просишь, но становишься нужным кому-то, невесомым в желаниях, когда низ и верх смещаются и однозначны, здесь предметы не воспринимают меня, я не пронизываю их и лишь на словах вынуждена превращать в мясо или вино, необходимую нам передышку.

Глава 51. Эпилог

Это не так важно уже потому, что я приезжал сюда просто быть. Природа скорее успокаивает, чем увлекает: либо стать соучастником, либо – неврастеником. Вот почему Ульрих и сам автор предпочитали подлости мира пассивность и одиночество. И я понял: они нуждаются в тишине. В тишине каждый найдёт свою истину и укоренится в ней. Но для этого необходимо время, как при вскармливании младенца.

Горные вершины спят во тьме ночной, тихие долины полны свежей мглой. Не пылит дорога, не дрожат листы… Подожди немного – отдохнешь и ты! Чем больше хочешь отдохнуть, тем жизнь страшней. Жизнь бежит – груз тяжелеет. Меняется чувство, меняется отношение…

И только мёртвая тишина, которую не возьмёшь даже приступом, тысячепудовая пытка, там, где насекомо ступают часики – за тысячи миль торопливо капают капли в белую чашку умывальника и я – вселенная, и от капли до капли – эры, эпохи и в этой сжимающей сердце тишине слышен только тысячелетний скрип Земли, вращающейся на проржавевшей, несмазанной оси. Мой ум затихает, как поверхность озера во время полного безветрия: не происходит ничего вообще. Трудно сказать, сколько проходит времени. А потом на поверхность этого ничего падает капля.

Я крепко завернул кран и вышел. Удары пульса смолкли, поглощённые просторной, ёмкой тишиной, в которой заглохли пулемётные очереди без устали тикающего времени. (Продолжительность минуты зависит от того, по какую сторону двери в ванную комнату вы находитесь).

Учёные и доктора пишут – секс только для деторождения, но есть и мнения, что секс это самый лучший, легальный и самый приятный способ самоубийства.

И все же, не переставая понимать, что пустота может привести только к пустоте и что вселенная является всего лишь побочным продуктом нашей печали, зачем отказываться от удовольствия споткнуться и разбить себе голову о землю и небо? Тогда как смерть в этом отношении даже чересчур аккуратна, все аргументы говорят в ее пользу.