Анамнез декадентствующего пессимиста

Я не понимаю христиан. Они трясут дерево жизни, не дав ему покрыться плодами, и по ветру рассеивают его благоуханный цвет. Идет эта баба к обедне пред целой семьей впереди. Сидит, как на стуле, трехлетний ребенок у ней на груди.

О Господи, до чего же мне омерзительны гнусные дела рук твоих и эти тошнотворные уроды, которые кадят тебе и которые действительно созданы по твоему образу и подобию! (Когда священник рассказывает о том, что человек создан по образу и подобию Божьему, поднимается горбун и спрашивает: «А как же я?» Находчивый священник отвечает: «Как горбун вы абсолютное совершенство»).

Ненавидя тебя, я бежал от твоего конфетного царства и от россказней твоих марионеток. (А вот марионетка не чувствует собственной пустоты, отказывается от нее, позволяет ей сгинуть…)

Ты – гаситель наших порывов и усмиритель наших мятежей, пожарник нашего пламени, агент нашего слабоумия. Еще до того, как я заключил тебя в формулу, я попирал твою алхимию, презирал твои проделки и все уловки, которые составляют твой наряд Необъяснимого. Как щедро оделил ты меня желчью, которую твое милосердие позволило тебе сэкономить на своих рабах. Поскольку нет лучшего отдыха, чем под сенью твоей никчемности, для спасения какой-нибудь твари достаточно положиться на тебя или на твои подделки. И я не знаю, кто заслуживает большего сочувствия: твои приспешники или я; мы все восходим по прямой линии к твоей некомпетентности, к тому, как ты творил, мастерил, изготовлял свои самоделки с кашей и сумятицей в голове. Deus otiosus – буквально бог в отпуске, безработный, бездельник, излишний и ненужный. Но, как ни крути, приходится признать, что он, в общем-то, двоечник.

Из всего, что было извлечено из небытия, существует ли что-нибудь более ничтожное, чем этот мир или идея, предшествовавшая его рождению? Повсюду, где что-нибудь дышит, одним увечьем становится больше: нет такого сердцебиения, которое не подтверждало бы ущербности живого существа. Плоть меня ужасает: эти мужчины, эти женщины – требуха, хрюкающая от спазмов. Не хочется признавать своего родства с этой планетой, ведь каждый миг – это бюллетень, брошенный в урну моего отчаяния. Решительно, я все меньше и меньше ненавижу своих прежних хозяев.

Исчезнет ли твое творение или будет существовать долго – не имеет значения! Твои подчиненные все равно не сумеют достойно завершить то, что ты начал строить, не имея таланта. Однако они, конечно, сбросят пелену ослепления, которую ты накинул им на глаза. Но хватит ли у них сил отомстить за себя, а у тебя – защититься? Этот биологический вид насквозь прогнил, но ты прогнил еще больше. Оборачиваясь к твоему Врагу, я жду дня, когда он украдет твое солнце и повесит его в другой вселенной.

Богини покинули меня, да и демоны тоже. Ты же знаешь, я не верю в бога, и у меня нет никого, кроме тебя. Поверишь в Бога – станешь художником. Не поверишь в Бога – станешь художником. Вечное тебе спасение будет. Смысл, смысл жизни, где он? – Темнота, тайна, нельзя. Бога я не прийму, пока не одурею, да и скучно – вертеться, чтобы снова вернуться на то же место. После воскресения человеческие тела примут шарообразную форму.

Если кто-нибудь серьезно и верит в солипсизм, то держит это при себе. Мысли о Боге неиссякаемы и велики, как море. Господи, дай о Себе знать. Подтверди, что Ты меня слышишь. Не чуда прошу – хоть какой-нибудь едва заметный сигнал. Ну, пусть, например, из куста вылетит жук. Вот сейчас вылетит. Жук – ведь вполне естественно. Никто не заподозрит. А мне достаточно, я уже догадаюсь, что Ты меня слышишь и даешь об этом понять. Скажи только: да или нет? Прав я или не прав? И если прав, пусть паровоз из-за леса прогудит четыре раза. Это так нетрудно – прогудеть четыре раза. И я уже буду знать. И если это случится, всей душой, всем своим пробитым навылет сердцем я уверую, что Господь меня простит – как я прощаю Его. Ин гад ви траст! Ням-ням, хрум-хрум, Боженька мой добренький, тук-тук, пук-пук.

Амр бин Ас был одним из выдающихся политиков своего времени. Находясь при смерти, он в смятении что-то вынул и сказал: «Положите мне это под язык». На вопрос: "А что это?" – ответил: «Это благословенная ворсинка из бороды Пророка». Он верил в то, что с ней ему будет легче отчитаться за свои поступки.

Потомок царя Соломона и царицы Савской африканский правитель Менелик II свято верил в силу Библии, и когда чувствовал себя плохо, отрезал страницы Святого Писания и съедал их (говорят, что за свою жизнь император съел Книгу Царей).

Калмыки в степях заставляют ветер вертеть мельнички, нутро которых начинено бумажками с молитвами. Чем больше раз обернётся мельничка, тем ближе калмык к богу. Самая независимая страна – это Монголия – ни хрена от нее не зависит. Многотерпеливе и многомилостиве, иже праведные любяй и грешные милуяй!

– А ведь каких-нибудь восемь веков назад…

– Послушайте, при чем здесь Монголия. Мы входим в цивилизованную семью христианских стран. Речь идет об обновлении православия, о путях экуменистических, при чем же здесь невесть во что верующая темная Монголия? Да и кумыс русскому человеку вовсе не привычен.

Не знаю, верю ли я в Бога. Я страстно молилась Ему, когда меня везли сюда, когда я думала, что скоро умру (слышу, как Ч.В. говорит: вот вам и доказательство, что не верите). Когда молишься, становится легче. Получаются какие-то кусочки, обрывки. Не могу сосредоточиться. Я так долго думала о многом, что теперь не могу остановиться на чем-нибудь одном. Но от этого становится спокойнее на душе. Если даже это только иллюзия. Как это бывает, когда подсчитываешь, сколько денег истратила, и сколько осталось. Он не верит в Бога. Поэтому мне так хочется верить.

Глава 44. Игра исчезновения

Смерть – это то, что бывает с другими, наследственный враг. Враги молчаливы. То, чем нельзя обменяться. Смерть уносит нас потихоньку, по одному. От страха и благоговения перед нею, лица людей разумных бледнеют и увядают. Смерть стоит, ожидая на пути, а человек же все гуляет да веселится. Смерть находится от нас на расстоянии между глазом и бровью. Это даже ближе, чем потратить время на напоминание о ней. Однако где разум недальновидного человека? Уж и не знаю.

Поскрипим ещё. Между прочим, все помрём и ты умрёшь… обыкновенной смертью, как умирают старушки – тихонечко, беззлобно. Тихая, сосредоточенная готовность: кончины наши безболезненны, непостыдны, мирны. «Дерево умирает спокойно, честно и красиво. Красиво – потому что не лжёт, не ломается, не боится, не жалеет». Смерть хороша тем, что ставит всех нас на свое место.

И этак до гробовой доски. От смерти позорной не спасёт таблетка. В конце концов, вас заколотят в гроб и бросят в яму. И все в мире вздохнут и рассмеются счастливо. Останутся только ботинки. Имя. «Жил. Страдал. Любил.». Без дат рождения и смерти. Род приходит, и род уходит, а земля пребывает вовеки. За веком век, за веком век, ложится в землю любой человек, несчастлив и счастлив, зол и влюблён, лежит под землёй не один миллион.

Поэтому идея осуществить реестр живых существ, первая реальная кодификация и опись населения встречается как раз в Ветхом Завете, где подробным образом перечисляется, кто кого родил, кто где летал, кто куда пошел. Именно там возникает история, предполагающая уникальность отдельных конкретных событий и личностей, которые действовали и никогда больше не будут действовать, никогда ни во что не превратятся, и само существование которых наполнено исключительным смыслом, именно потому, что они были, а теперь их нет.

Я не считаю себя пессимистом, но должен сказать со всей ответственностью, что если вдуматься повнимательней в существо жизни, то станет ясно, что все кончается смертью. В этом нет ничего особенного, и было бы даже недемократично, если б кто-нибудь из нас вдруг уцелел и сохранился. Конечно, всякому жить хочется, но как подумаешь, что Леонардо да Винчи тоже вот умер, так просто руки опускаются.

И все было бы ничего, когда бы в этом вопросе соблюдались полное равенство, братство и железная закономерность. Если бы мы, например, уходили с лица земли в организованном порядке, большими коллективами, серийно, по возрастным, например, или по национальным признакам. Отжила одна нация положенный срок и кончено, давай следующую. Тогда бы все, конечно, было проще, и неизбежность этой разлуки не имела бы такой волнующей и нервирующей остроты. Но в том-то и состоит главная сложность и вместе с тем пикантная прелесть существования, что ты никогда не знаешь в точности, когда ты перестанешь существовать, и у тебя всегда остается в запасе возможность превзойти соседа и пережить его хотя бы на лишний месяц. Все это сообщает нашей жизни большой интерес, риск, страх, ажиотаж и большое разнообразие.