Сундук с серебром

— Ну, тогда тебе нечего старости бояться.

— Вот и мне кажется, что нечего.

И тихо посмеивался в усы. Он походил на ребенка, сердце которого наполняют радостью мечты о рождественских подарках. Теперь душа нашла опору, хотя время от времени и обуревали горькие мысли о том, что ему до смерти придется оставаться у Пологара и есть хлеб нищего.

Михале был недалеким на вид, однако в глубине его души скрывался одному ему ведомый мир, ревниво оберегаемый от людей. Смолоду он так любил помечтать! Бывало, егерем, с ружьем на коленях, он целыми часами просиживал на пеньке, уйдя в грезы. Подчас, замечтавшись, он забывал о работе. Казалось, его взгляд блуждает среди деревьев, а на самом деле бог знает куда занесся. Он воображал себя на каком-нибудь важном месте. Вот он командует отрядом солдат: «Halt acht! Marsch! Eins, zwei! Links front!» [5] Генерал благодарит его перед строем и прикалывает орден на грудь… Или будто ему достался большой выигрыш в лотерее. Он построил новый дом, получил разрешение на торговлю. Малия торгует, а он играет на гармонике, поглядывает в окно, сам черт ему не брат. Невероятные события представлялись ему. Он знал, что этому никогда не бывать, но в одиночестве наслаждался и тешил себя сладкими несбыточными надеждами. Он, как и Ангелца, стремился вырваться наверх; то, в чем жизнь ему отказала, переживал в мечтах.

И теперь он все чаще ловил себя на том, что недвижно смотрит куда-то вдаль. Его мечты больше не были такими призрачными, безумная надежда приближала их к действительности. Михале не смущало, что Ангелца не дает о себе знать. За это время она уж, вероятно, вышла замуж, переменила жилье, у нее теперь новая фамилия. Если даже написать, письмо к ней не попадет. Она ждет, видно, пока обзаведется хозяйством, а тогда уж позовет его: «Приезжайте, отец!» Хочет его удивить.

— Ангелца тебе пишет?

— Конечно, пишет! Каждую неделю. Она вышла замуж.

— Правда?

— Да, за машиниста. Из тех, знаете, что водят поезда.

— Небось хорошее жалованье получает?

— Еще бы! Сейчас они переезжают. Как устроятся, вызовут меня к себе. Со дня на день письма жду.

Пересаживая цветы своего воображения на почву действительности, он сам свято верил в то, что говорил. Только рассказав все до конца, он пугался и в страхе вглядывался в лица присутствующих. Ему казалось, что они верят и даже немного завидуют. Теперь он уже не мог отступать, да и не хотел. Только бы ему верили!

Заманчивое обещание дочери окрыляло старика. Оно дало ему чувство собственного достоинства, зажгло в нем огонек светлой надежды. За эту надежду он хватался как утопающий за соломинку. В его воображении она все больше превращалась в действительность. Повторяя выдумку, он с каждым днем все больше верил в нее. Если и возникали иногда сомнения, он тут же неумолимо рассеивал их. Рассказывал он теперь с такой убежденностью, что ни у кого не хватало смелости сомневаться. Черт побери, так, видно, оно и есть.

От Михале не укрылось, что на него даже смотреть стали совсем по-другому. Пологар никогда не говорил об этом ни слова, но на губах проскальзывала недоверчивая усмешка. Ясно, что завидует. Боится скоро навсегда потерять дарового работника. Михале опьяняло победное чувство. И чем более вероятным казалось ему то, что ткало его воображение, тем больше он ненавидел Пологара. Ядовитая накипь унижений наполняла его душу до краев. Иногда он с трудом сдерживался, чтобы не взорваться. Да, перед тем как навсегда уйти отсюда, он станет перед Пологаром и выложит ему все начистоту. Обольет его грязью, которую тот сам накидал ему в душу. И Пологар ничего не сможет сделать с ним, будет стоять, стиснув зубы, зеленый от злости… А под конец Михале плюнет ему под ноги и никогда больше не взглянет на его дом…

От этих мыслей у него учащенно колотилось сердце. И теперь уже не столько хотелось отделаться от постылого дома и обеспечить беззаботную старость, сколько отомстить. Он не убьет его из засады, не ударит, нет, он уничтожит его словами, опозорит. И пьянящая сладость этой заветной минуты не давала ему усомниться в том, что письмо, может, уже послано. Не будь у него этой надежды, он не мог бы жить.

Пришла осень. Небо, почти сплошь затянутое облаками, хмурилось, дул северо-восточный ветер, срывая с деревьев пожелтевшие листья.

В последнее воскресенье октября Пологар отправился в город. Он был уполномоченный общины, задержался на заседании и вернулся к самому вечеру.

Возбужденный чем-то, он резкими шагами мерил комнату, а на лицо его то и дело набегала усмешка. Михале почувствовал, что на него смотрят, и невольно поднял голову. Взгляд Пологара заставил его содрогнуться.

Чего это он так уставился на него? Но сколько ни ломал голову, понять не мог. Он, правда, нередко ведет себя странно, но таким Михале никогда его не видел. Неясное предчувствие колючей ежевикой оплело его сердце.

За ужином, когда за столом собралась вся семья, Пологар поднял голову.

— Михале! — окликнул он, — Михале, а что, Ангелца еще пишет тебе?

У Михале по спине побежал холодок, ложка застыла в миске.

— Пишет ли, спрашиваешь, — повторил Михале, голос у него прерывался. — Конечно, пишет. А почему бы ей не писать?

— Когда она тебе писала в последний раз?

— Как — в последний раз?

— А вот так, — ответил хозяин раздраженно. — Я спрашиваю, когда она тебе в последний раз писала? Когда ты получил последнее письмо?

Михале удивленно смотрел на него. Пологар никогда не интересовался его дочерью. Если заходил разговор о ней, он притворялся, будто не слышит. А теперь допрашивает упорно, даже с наслаждением. Что случилось?

— Когда она мне писала? — Он набрал полную ложку и, не поднимая глаз от стола, медленно жевал. — Погоди! — Он замолчал, словно роясь в своей памяти. — Намедни было… да, да! На прошлой неделе получил…

— И что она писала?

Пологар выразительным взглядом обвел домашних, которые ничего не понимали. Но для Михале каждое слово было раскаленным гвоздем, который вонзают ему в сердце. Он все яснее понимал, что здесь кроется нечто скверное. Он продолжал есть, но теперь еда казалась ему отравленной. Как хотелось бросить ложку на стол, выругаться и выбежать за дверь.

— Я уже сто раз рассказывал, что она пишет, — безвольно ответил он. — Скоро вызовет меня… В любой день…

Пологар больше не мог сдерживаться.

— Брешешь! — заорал он. — Это ты малым детишкам рассказывай, а не мне!

Михале так и остолбенел, ложка вывалилась из рук, холодный пот выступил на лбу. Убежденность, с которой он держался за свои мечты, теперь сменилась страхом и сомнением.

— Зачем мне врать? — Его голос звучал резко и ожесточенно. — Какая мне с этого польза? Как говорю, так и есть. Хочешь верь, хочешь нет! Пологар издевательски засмеялся.

— Так и есть! — передразнил он. — Нет, не так, — почти взвизгнул он. — Совсем не так! Ничего похожего. Чтобы такую барышню и содержала община!

Михале отодвинул ложку, спазма перехватила горло. Ему было жарко, точно за пазуху насыпали раскаленных углей. Он вглядывался в лицо Пологара, стараясь поскорее прочесть всю правду. Не похоже было, что Пологар лжет. Его ожесточение и злорадство выглядели очень уж непритворными.

— Что ты говоришь? — с трудом выдавил из себя Михале.

— А то говорю, что общине придется заплатить за Ангелцу. За родильный дом, больницу и не знаю за что там еще. Вот что получилось из твоей благородной барышни.

Пологар разошелся. Он говорил горячо, глаза его сверкали… Михале узнал довольно. Он не мог понять все сразу, голова его работала слишком медленно, но это не меняло существа дела. Сто лет будешь придумывать и не выдумаешь столько горя, сколько жизнь может обрушить за раз. Разве он виноват? И все же с каким наслаждением этот человек унижал его перед домашними, после этого он на них и взглянуть не посмеет! Пологариха смотрела на стол, все опустили глаза. На неподвижных лицах пробивалась усмешка. Он чувствовал себя таким маленьким, таким униженным. Слова не шли у него с языка. Это, впрочем, и не помогло бы. Теперь и правду скажешь — никто не поверит. Он не мог оставаться на месте.