Сундук с серебром

— И на дрова цены подскочили. Если бы я теперь продал все, что тогда у меня было, сорвал бы неплохой куш.

— Конечно. Но не продай ты их тогда, все погнило бы. Лучше что-нибудь, чем ничего.

Крестьяне говорили о самых простых вещах, то и дело разговор прерывался, а затем начинался снова. Было ясно, что они не знают, о чем говорить, ищут слова, словно пробираются в темноте. Михале злобно рассмеялся сквозь зубы. Ха, он нарушил все их расчеты! Боятся! Его, бедняка, боятся! Это ему нравилось, но в то же время и сердило. И чего они притворяются? Да он же их насквозь видит! Они его не проведут! Не на такого напали! Это была одна из тех редких минут, когда на него находила дикая решимость. Он беспокойно перекладывал руки, словно не знал, куда девать силы. Ему было даже почти неприятно, что не поминают Ангелцу. Если не открыто, то хотя бы намеком, он все равно поймет.

Вино уже разбирало его, но голова была ясна, как никогда. Трусы! Подлые трусы! Он насмехался над ними. Наконец у него вырвался громкий смех, который заставил их замолчать и поднять головы. Что, он в самом деле уже пьян? Но заговаривать с ним больше не осмеливались. Толковали о ранней осени, предсказывали морозы и снег.

Хотя мысли его с каждой минутой делались все туманнее, одну, самую главную, он не терял, держа ее на привязи, как испуганное животное. Ему чудилось, будто комната наполнена не только дымом, но и каким-то туманом, в котором он различал лишь Пологарову голову. Даже если бы все его сознание утонуло в вине, эта огромная, отвратительная голова торчала бы, точно громадный кулак, и тревожила его душу.

Он чуть-чуть прикрыл веки, но не сводил глаз с Пологара. Тот тоже смотрел на него, так как сидел почти напротив. Ждал, пока Михале уйдет и можно будет продолжать прерванный разговор. А он вот не уйдет! Не поднимется раньше Пологара, хоть бы до самого рассвета просидел в корчме.

Бутылка была пуста, и он заказал новую. Он пил слишком много и слишком быстро. А ему нельзя напиваться. Провел рукой по лицу, словно желая стереть опьянение, которое паутиной застилало сознание. Взглядом он так и впился в Пологара, черный осадок в его душе все больше мутился. Хмельной яд ненависти тек в его жилах.

Мысли разбегались, он собирал их и с трудом соединял, наполняя смыслом. Нет, он не донес на Пологара. Он не может этого сделать. Человека надо бить прямо в лицо, зачем нападать из-за угла! Прямо в лицо… За эту мысль он ухватился еще судорожнее, чем за стакан, который держал в руке… Он ведь и так не может оставаться у Пологара, теперь все равно, что бы ни случилось. Выложит ему все прямо в глаза, а потом уйдет, куда — неважно. Живут же другие, у которых нет даже своего угла, где можно приклонить голову. А у него ведь хибара есть. Выложит ему все, а потом стукнет колом из ограды. Сегодня вечером… пусть все будет кончено… сегодня же вечером. Пологар ошибся в своих расчетах. Он выскажет ему правду прямо в глаза и ударит его, Пологара! На! Это будет крепкий удар, он тут же на месте свалится и не сможет дать отпора.

Михале вздрогнул и боязливо огляделся вокруг. Не своих мыслей испугался, нет, ему показалось, будто он говорил вслух. За большим столом шел разговор о сене, на него никто не обращал внимания, словно его и нет в комнате. Два парня, его соседи, уже ушли. Да, он скажет, а потом ударит… Ему, пьяному, это казалось таким естественным, удивительно, как это раньше не пришло ему в голову… Губы скривились в злобной усмешке.

— Получай, черт, — бормотал он.

Опять поднял лицо от стола. Выпил глоток вина, а остаток выплеснул на пол. Крестьяне расплачивались, собираясь уходить. Пологар стоял уже посреди комнаты и зевал. Направляясь к двери, окинул его небрежным взглядом.

— Идем, Михале, коли ты уже кончил.

Так хозяин обычно говорит слуге: «Ступай, коли кончил!» Куда? Домой, а с утра на работу, куда же еще, раз не хочешь умереть с голоду?

«Эх! — Михале стиснул зубы и сжал до боли в пальцах стакан. С трудом удержался, чтобы не запустить им в голову Пологару. — Ладно, пойдем, только ты рано радуешься! Ты еще удивишься, рот от изумления разинешь! А что, неплохо получилось, что он позвал Михале с собой».

— Сейчас, — выдавил он. — Погоди!

Бросил деньги на стол.

Вскоре они вышли из корчмы и потерялись во мраке.

Ночь стала темнее, чем раньше, небо затянулось тяжелыми облаками, заслонившими звезды… Горные хребты едва угадывались вдали, а ближайшие горы до гребня погрузились в темноту. Иногда только белел камень на дороге или поблескивала луна; видны были лишь тени ближайших деревьев. Огоньки в домах уже погасли, одни окна корчмы еще светились. В узкой канаве вдоль дороги бежала вода, слышен был ее тихий рокот, время от времени заглушаемый порывами ветра.

Пологар шел впереди; неуклюжий, он широко шагал, размахивая руками.

Он, правда, был навеселе, и по походке это было заметно, да, и дышал он чаще и тяжелее, Михале брел за ним наугад, попадая в лужи и спотыкаясь о камни. Хмель и темнота так застилали глаза, что он не видел ни дороги, ни Пологара. Злая мысль, родившаяся в корчме, все еще давила грудь; ему мешало, что он был так ужасно пьян, гораздо пьянее того, чьи шаги звучали у него в ушах. Ветер свистел около его головы, бросая в лицо сорванные листья. Холодный воздух не отрезвил Михале, ему даже казалось, что он сделался еще пьянее. Он боялся, что и последняя искорка сознания погаснет в нем, а ноги откажутся идти.

Молча дошли они до поворота, где проселок плавно сворачивал к лесу. Вдруг Михале споткнулся о камень и упал. Он разозлился, заворчал сквозь стиснутые зубы, но встать никак не мог. Отчаявшись подняться, он в изнеможении опустился на песок. Услышал, как Пологар остановился, и скоро различил в темноте его тень.

— Что это ты расселся?

— Не видишь разве, я и двинуться не могу, — вызывающе ответил Михале. — Отдохну малость.

— Помочь?

— Я сам, — отказался Михале. — Оставь! Иди себе! Нечего меня стеречь.

Сейчас ему и вправду больше всего хотелось, чтобы Пологар ушел. Тогда бы не так явно было его поражение. Но Пологар стоял на месте и потягивался, видно, на небо смотрел.

От земли поднимался холод и пронизывал Михале до костей. Хмель испарялся, сознание прояснялось. Он попытался встать, потянулся к краю дороги, нащупал что-то твердое, схватил — в руках у него оказалась тяжелая палка. Он оперся на нее, поднялся на ноги и, покачиваясь, двинулся по дороге. Пологар опять молча шагал впереди.

Дорога все тянулась, темная стена леса над полосой целины приближалась. Михале теперь не отставал, шел уверенно, ясно видя перед собой песчаную дорогу и Пологара. Да, он еще был пьян, но не до потери сознания, а ровно настолько, чтобы сохранить смелость. Злая мысль, которая было исчезла, теперь опять захватила его. Перед ним коренастая фигура, свалить бы, растоптать ее. Высказать все прямо в глаза, а потом как замахнуться… Случай словно по заказу дал ему дубинку в руки.

Надо бы начать разговор, но слова, которые он приготовил, рассыпались, как комочки сухой земли. Почему Пологар молчит? Скажи он хоть слово, Михале сумел бы за это зацепиться. Но Пологар шагал все быстрее, будто чувствуя беду, что, спотыкаясь, бредет за ним. Михале с трудом поспевал, крупные капли холодного пота выступили у него на лбу.

— Так не пойдет, Блаже, побойся Бога, — наконец прохрипел он. — Нельзя же так, слышишь? Землю мою ты получил, я тебя не упрекаю за это, работаю на тебя, а ты со мной обращаешься ровно с побирушкой, без всякого милосердия. Я же не считаю, Блаже, что ты должен засыпать меня деньгами. Где там! Но ты бы мог положить мне жалованье как пастуху, что ли… Как пастуху, больше мне и не надо. Ты же видишь… Одежа на мне грязная, в церковь стыдно пойти.

Боже мой! Он собирался говорить сурово, требовать, а голос был мягкий, умоляющий. Да, такая уж у него натура — замахнулся ударить, а удар превращается в ласку. Злое слово уже на языке вертится, но вдруг тает и превращается в трусливое заикание. Он собирался требовать, драться, наконец, а вместо этого клянчил, точно слюнтяй. Он был зол на себя и в то же время удручен и подавлен; только теперь он сам до конца понял свой характер. Нет, ему даже и не поднять дубинку, а где уж обрушить ее на голову Пологара.