Совьетика

Сравните интеллектуальный и особенно духовный уровень этих двух песен – и вы поймете, что в том, что случилось с нашей страной, виноваты не Сталин и не Нина Андреева. Мы всем поколением – с поощрения «перестройшиков»- вели себя как крыловская «попрыгунья-стрекоза». Забыв, чем кончается знаменитая басня:

«Попрыгунья Стрекоза

Лето красное пропела;

Оглянуться не успела,

Как зима катит в глаза.

(…)

"До того ль, голубчик, было?

В мягких муравах у нас -

Песни, резвость всякий час,

Так что голову вскружило".-

"А, так ты…" – "Я без души

Лето целое всё пела".-

"Ты всё пела? Это дело:

Так пойди же, попляши!"

Для того, чтобы принципы социализма работали на практике, надо не только получать соответствующие директивы сверху. Прежде всего надо самому не быть иждивенцем по духу. Хотя бы убирать за собой свою грязь – -не ссылаясь на то, что там где-то делают или не делают работники обкома партии.. Для того, чтобы жить как человек, прежде всего надо самому быть человеком. Без скидки на погодные условия.

…Пока мы, студенты, шагали в ногу со временем вместе с разными странными личностями вроде металлистов и люберов, получившими в перестроечных СМИ красивое название «неформалы» (это автоматически приводило к выводу, что комсомольцы и коммунисты, должно быть, всего лишь «формалы»!), плита на кухне заржавела и покрылась толстым слоем нагара из постоянно убегавшего кипяченого молока, о котором мы забывали в пылу перестроечных дискуссий. Периодически в общежитие наведывались старые занудливые формалы – преподаватели, пытаясь заставить нас хотя бы элементарно не забивать на кухне раковины. Когда они в гневе бегали по этажу, стуча в двери, мы все прятались и делали вид, что нас нет дома. Ишь чего захотели! Плиту им вычисти… Сейчас не 37-й год!

Иногда они устраивали проверки комнат. В нашу зашли как-то, когда меня не было.

– Пожалуйста, Сергей Данилович, пожалуйста!- радушно открыла им дверь Лида,- У меня тут ничего крамольного, только негры по стенам…

Над моей кроватью висела огромная политическая карта Африки с пришпиленными к ней портретами Мируса Ифтера и Менгисту Хайле Мариама…

Ерничать тогда входило в моду. У нас никто не умел делать это так изящно, как Лида. Михаил Евсеевич хорошо выразил как-то раз это новое мышление в разговоре с нашей преподавательницей истории КПСС Ниной Вячеславовной.

– Все это хорошо, Михаил Евсеевич, – сказала она ему,- И я с нашим ректором совершенно согласна, он очень правильно все говорит. Но он все время ведет речь о том, как не надо жить, а ведь, если Вы заметили, у него нет своей собственной позитивной программы- того, как жить надо. Нет такой программы у него, чтобы вот услышать и сказать себе: да, за это я готов на баррикады!…

– Да вот в том-то все и дело, Нина Вячеславовна, – ответил он ей с откровенно скучающим лицом, – что, может, не надо уже на баррикады? Хватит, а?

А еще отчетливо помню, как когда он корректировал мою дипломную работу, в которой, как и полагается, была методологическая основа, он неожиданно высказал мне такую «крамольную» по тем временам мысль:

– А Вы знаете, Женя, я согласен с идеалистами. Объективно история не существует – существует только то субъективное, что написано о ней разными историками.

Жалко только, что это свое открытие он не применил к оценке перестроечной историографией истории нашей, советской… А мы, дурачки, тогда еще и восторгались им за это… Надо же, какой он смелый! Какая свежая мысль!

На 4 курсе произошло наконец событие, к которому я так стремилась всю свою сознательную жизнь: я добилась того, что попала на практику в Институт Африки Академии Наук СССР!

С одной стороны, мне просто повезло: через ИСАА я узнала, что одна исследовательница в Институте Африки как раз искала себе временного помощника, который помог бы ей перевести на русский собранные ею в Эфиопии во время социологического исследования анкеты. С другой стороны, под лежачий камень вода не течет, и если бы я не стремилась так активно к своей мечте, то никогда не оказалась бы на нужном месте в нужное время.

Практика была длинная, почти на 3 месяца. Лида с Любой уезжали на это время в любимый Лидин Ленинград. За прощальным ужином перед их отьездом Люба пела свою любимую «Окрасился месяц багрянцем…», а Лида сияла от радости. Она дважды пыталась поступить в Ленинграде в театральный и обожала этот город.

Никто из нас не знал еще тогда, что эта поездка будет поворотным пунктом в ее жизни – во время практики на одной из «тусовок» (это было новое тогда модное слово) она познакомится со своим будущим мужем, сыном довольно известного актера. Их отношения развивались с космической скоростью. Сын актера был хорош собой, на 4 года старше ее, имел свою комнату в коммуналке в центре города. Когда он сделал Лиде предложение, она не задумалась ни над тем, почему он живет в комнате в коммуналке вместо того, чтобы жить, как подобает нормальному советскому молодому человеку, с родителями, ни над тем, почему он не служил в армии («по болезни, менингит»), ни над тем, почему у такого симпатичного молодого человека до сих пор нет девушки, и почему он сделал ей предложение так быстро. Она была на седьмом небе от счастья – и потому, что нашелся наконец человек, который предлагает ей, по ее мнению, такой старой, руку и сердце (ей было 24 года!), и потому, что она теперь будет жить в любимом городе. Но она не подала ему виду, что рада, а ворчливо ответила:

– Сейчас, только шнурки поглажу!

Он тут же подал ей на полном серьезе утюг…

Его родители были счастливы, что он наконец женится – тоже довольно необычно для нормальных советских родителей. После свадьбы – на которой я тоже имела честь присутствовать – оказалось, что у молодого супруга не в порядке с психикой. Он употреблял наркотики и таскал из дома вещи на продажу, чтобы раздобыть на это денег. Конечно, Лида и не могла подозревать такого: за все 5 лет жизни в общежитии мы ни разу не видели ни одного наркомана. Но выяснила все это она только уже по окончании института, когда переехала к мужу насовсем. А пока ей еще предстояло отучиться год в разлуке с ним….

Став замужней дамой, Лида посматривала на нас немного свысока. Люба терпела-терпела это, не выдержала и сама очень скоро вышла замуж – не скажу, что за первого встречного, но во всяком случае, не по большой любви. Лишь бы только не засидеться в девках до окончания института. Ее муж Алекс учился в нашем же институте, только на другом факультете. Он был из Риги и хотя и русский по национальности, но большой латышский националист (бывает и такое, во всяком случае, до латышской независимости и до превращения латышских русских в «неграждан»- было!).Такой, что хотел даже прицепить к их свадебной машине латышский флаг. Но Люба сказала, что только через ее труп:

– Попробуй только, и я тогда с другой стороны российский флаг прицеплю!

Прибалтика тогда тоже была очень желанным местом для распределения. Но распределяли туда редко: образованных нацкадров там и так хватало. Люба с мужем поехали было к нему на родину после защиты диплома, но тут начались все эти заварушки с народными фронтами… Она настояла на том, чтобы они уехали к ее родителям, и сегодня не жалеет об этом. Работает Люба – историк-профессионал – в детском саду, которым заведует ее мама. А бывший латышский националист Алекс (свободно, кстати, говорящий по-латышски!) торгует ныне оптом косметикой в российской глубинке. И с презрением говорит о бывших соотечественниках:

– Латыши всерьез думают, что они – пуп Земли и центр Европы!

Его родители эмигрировали в Германию. Судьба играет человеком, а человек играет на трубе…

Очень многие, к слову, выходили замуж так – просто потому, что уже вышли замуж их подружки. В свое время даже моя мама совершила подобную глупость. Но для меня с самого детства не существовало то, что по-английски называется «peer pressure”. Мне было некуда спешить – я хорошо помнила любимую Тамарочкину заповедь: «Замуж выйти – не напасть, как бы после не пропасть.» И когда рабфаковец казах Марат спросил у меня, когда же я-то замуж собираюсь, я ответила ему: