Как дела, молодой человек?

Шандор Шомоди Тот

Как дела, молодой человек?

Так трудно теперь говорить, но молчать тоже трудно. Раньше все было проще: что увидишь, почувствуешь, то и выложишь. А сейчас? Мама меньше меня. Во мне росту сто шестьдесят восемь, а на нее вдруг накатит — приставать с телячьими нежностями... о-о-о, меня воротит от них и мутит, и весь я становлюсь сам не свой. Когда она со мной говорит, я горблюсь, горблюсь со страшной силой, чтоб не смотреть на нее сверху вниз.

Наши ребята не стесняются и, конечно, говорят обо всем. Я-то в общем молчу, но однажды чуть не сгорел дотла; правда, ржал вместе со всеми, но настроение было премерзкое. Был урок политехнизации. Жолдош возился с комплексным щитом и вдруг пошел загибать, что девственность похожа на нейлон. Я просто взбесился: что за кретинство — добираться до тайны, до которой все равно никогда не доберешься. Потом, конечно, все превратили в шутку, и я тоже смеялся, чтоб скрыть свой стыд.

Взрослые вечно глядят на часы — они вечно спешат: на работу, на совещания. И нас погоняют, как лошадей. Меня, кстати, ласкают словечком «жеребец». Я, оказывается, «великовозрастный жеребец» и должен знать и понимать все на свете, а я всего-навсего неотесанный хам. Хотелось бы знать, с чего это жеребцу быть таким умным? Кати, младшая сестра, конечно, не лошадиной породы — она большая девочка. Когда о ней говорят, рожи у всех зверски сияют. Эту особу считают хорошенькой и всякий фортель прощают, потому что она милый подросток. Милый подросток!.. А я никудышный... Я делаю сальто и хожу на руках, но это не в счет. В прошлом году на районных соревнованиях по спортивной гимнастике я занял первое место. Когда, выполнив сальто, я как вкопанный стал на ковре и раскинул руки, словно бы на распятии, ребята так хлопали, что едва не отбили ладони. Потом подкинули меня вверх и вынесли на руках из зала. А родитель поздравил рассеянно и тут же принялся наставлять, чтоб я, увлекаясь тренировками, не запускал учение. Ну, а мама моментально припомнила, что когда-то я растянул себе связки, для нее ведь гимнастика — только травмы, опасности, сплошные страхи...

Заняв первое место, я не смел даже открыто гордиться, как будто совершил что-то постыдное.

Полгода назад меня приняли в секцию плавания. Я люблю плавать. И родителю плаванье нравится, во всяком случае больше гимнастики — в юности он был речным пловцом, бронзовым медалистом по плаванию... Медаль я обнаружил случайно... А он о ней почему-то помалкивает — подобная скромность, по-моему, сделала бы честь рекордсмену мира.

■

Конец октября, небо какое-то оловянное. Я еле продрал глаза, потому что вечером поздно заснул. Над Вермезэ стлался плотный туман, из окна несло собачьим холодом. Приемник гремел на всю катушку.

— Доброе утро! — энергично поздоровался я, войдя в проходную комнату.

Родитель вышел из ванной, просверлил мою личность уничтожающим взглядом и дал знать, что от меня слишком много шума.

— Прикрути приемник! — приказал он и исчез в своей комнате. Мама, уже одетая, но еще с косынкой на голове, тоже скомандовала:

— Андриш! За молоком! У Кати сегодня кружок!

— Еще бы!.. Кружок не кружок, а идти все равно мне! — огрызнулся я просто потому, что опротивела мне популярность Кати. Вообще-то я с удовольствием хожу в гастроном.

Я открыл дверь ванной. Там в ослепительном свете огней, в чем мать родила, с комбинацией в руках, стояла Кати. Она таращила глаза на меня, я на нее, поражаясь, что у нее там всякие штуки, как у настоящей женщины, хотя ей нет еще и тринадцати.

Позади затрещали шаги родителя, но я и не думал уходить — еще чего! — и лишь неплотно притворил дверь.

— Андриш! Убирайся! — схватившись за полотенце, как кошка, замяукала Кати. Мяукает она, конечно, в угоду родителю: ему нравится, что дочь у него скромница.

— А ты поживей поворачивайся! — крикнул я в щель.

Родитель был за спиной, и, скосив глаза, я видел, что он надевает пиджак и находится в настроении дрессировщика.

— Постучать ты, конечно, не можешь? — суровейшим тоном вопросил он.— Неужели у тебя нет ни капельки такта?

Я крутил полотенце. Его подозрительность меня раздражала — ведь я ни капельки не интересуюсь телосложением Кати.

— Мне некогда! — сказал я нетерпеливо.— А она там по часу охорашивается.

— А куда ты спешишь? Ведь сегодня тебе во вторую смену...

Я не ответил, хотя знал, что, по правилам отца, молчание — величайшее хамство.

Но мне повезло. Мама выудила счет за газ и попросила денег. Папа пришел в ярость. Деньги на газ он уже давал, а сейчас его возмущает другое — как только хватает совести опять просить деньги! Но мама в таких делах бывает удивительно стойкой, а его это страшно задевает, и началась баталия. Спорили о каких-то туфлях — покупать или не покупать. Единственное папино желание, решительно заявила мама, чтобы она сломала ноги. Обвинение чисто уголовное — как на него возразишь,— и папа выложил деньги. Он собрался уже уходить, но тут из ванной выскочила Кати и повисла у него на шее. Я видел, как он стал потихоньку оттаивать.

— Папочка! Какой ты колючий! — потершись о его щеку, заверещала Кати.— Побрейся, пожалуйста, тогда ты не будешь такой худой!

— Вот тебе раз! Ну прощай, моя радость! Ты не выключила газ!

— Я ведь тоже имею привычку умываться! — огрызнулся я. Родитель пронзил меня взглядом, безнадежно махнул рукой и ушел.

Мама открыла дверь в ванную, чтобы со мной попрощаться. Я склонился пониже над раковиной, но она подошла вплотную.

— Часов в двенадцать я тебе позвоню,— предупредила она. Не стоит об этом говорить, но я знаю, в чем дело: она боится, что меня украдут.

— Я иду в бассейн,— процедил я сквозь зубную щетку.

— Тогда в одиннадцать,— сказала она и начинила меня десятком наставлений: не выходить с мокрыми волосами, не драться в школе, счет за газ на столе и...

Кати тоже собиралась уйти, но совесть у нее, наверное, была нечиста: то ли стыдно, что так противно визжала, то ли просто подлизывалась к маме.

— Я вернусь часов в десять, помогу стирать пыль,— предложила она, остановившись в дверях ванной.

— Обойдусь без тебя! Будешь потом ныть.

Ну и штучка моя сестрица! Спокойнейшим образом при мне одевается, раздевается, словом, показывает себя без зазрения совести, а при папе корчит скромницу. И не боится, что я ему расскажу! Я не рассказываю, молчу. А почему — сам не пойму...

Кати, видите ли, взрослая девица и спит теперь в отдельной комнате; я в своей клетке остался один. Тем лучше. По крайней мере, никто в мои дела не суется. «Как дела, молодой человек?» — излюбленный папин вопрос. Молодой человек! Это я-то?

Сегодня урок классного руководителя. Не мешало бы что-нибудь написать. Задан автопортрет — превеселая шутка: выворачивать себя наизнанку при посторонних! Ладно бы один Фараон прочитал...

Посмотрел на себя в зеркало — дохленький тип, а ведь после Жолдоша я самый сильный в классе. Только Петеру Чабаи немножко завидую: повезло человеку с физиономией. Совершенно актерская и с горящими черными глазами; подожмет чуть презрительно губы — и прямо вылитый Жан Габен. Я же до тошноты зауряден: бледный, голубоглазый, неприметный. Что делать — ничем ведь не поможешь...

Я стал с остервенением грызть карандаш, но глаз не сводил с галереи напротив: приковыляла откуда-то такса, задрала со скучающим видом лапу, полила пеларгонию и засеменила прочь. Прошел почтальон... Потом какая-то уродина с овечьей башкой, в декольтированном платье. Тетушка Чех притащила стул, уселась, запрокинула лицо — пожелтелый бумажный комок,— зябко поежилась и уползла восвояси.

...Ага, вот и Агнеш — помчалась в бассейн. Если поторопиться, можно бы, пожалуй, догнать... Груди у нее задорно плясали, а глаза, будто живчики, так и бегали, выискивая, кто на нее глазеет.

Ладно, хватит с меня всякой дряни. Отправляюсь в бассейн.