Форсирование романа-реки

Дубравка Угрешич

Форсирование романа-реки

Пролог

1. Август 1983-го я провела прикованная к постели ишиасом. «Это у тебя от недостатка движения», – сказал мой приятель Грга, когда мы с ним пили кофе.

2. В сентябре того же года я отправилась в Айова-сити по приглашению International Writers Workshop. Этот писательский центр творчества упоминает в своем романе «Бойня номер пять» Курт Воннегут. О чем, правда, узнала только следующим летом на острове Паг, найдя эту книгу в пыльной тумбочке комнаты, которую снимала. В центре были и другие писатели, из многих стран мира, в основном Третьего. Все мы жили на девятом этаже студенческого общежития «Mayflower».

3. «Здесь у человека может сложиться ошибочное мнение, что писателей в мире полным-полно – как дерьма», – сказала Хельга, моя roommate.

На кухне, в шкафчиках, нас ждала почерневшая, замызганная посуда. «В прошлом году здесь жили Ву-Ченг и Юан-Чун-чун, а в позапрошлом Ндубиси Нвафор и Абдул Лалиф Акел», – сказала с извиняющимися нотками в голосе смотрительница нашего этажа Мэри. Я с нежностью смотрела на жирные сковородки, кастрюльки, ложки и вилки, думая попутно о традиции в ключе Элиота и о эволюции в ключе Тынянова. «Все мы, писатели, это одна большая семья», – сказала я растроганно Хельге, когда мы кусочками хлеба подбирали со сковородки остатки яичницы, пропитанной невидимым присутствием Чун-чуна и Абдула Акела. «Литература – это огромная матрешка», – сказала я с набитым ртом. «Что это – ma-tryo-ska?» – спросила Хельга.

4. Наши хозяева ожидали, что мы будем писать, и я действительно намеревалась что-нибудь написать в этом бетонном корабле с многозначительным названием. Я не написала ничего. На стене моей комнаты, как раз рядом с письменным столом, висела большая карта Америки, цветом напоминавшая мороженое. Я часто развлекалась, наблюдая, как солнечные лучи подкрадывались от окна и лизали пастельные пятна американских штатов.

5. Время от времени я звонила в Загреб, маме, и она каждый раз страшно радовалась, что я жива. Один раз она думала, что я умерла от слишком большой жары, в другой раз – что я замерзла от слишком сильных холодов, в третий раз, что я вместе с какими-то писателями погибла в самолете, летевшем в Мадрид. Обо всех этих катастрофах писали наши газеты.

6. Однажды нас пригласили в гости на завод тракторов и других сельскохозяйственных машин, и мы там ужинали икрой со взбитыми сливками. Бизнесмены – все высокие, с проседью, ухоженные, в темно-синих пиджаках, серых брюках, белых рубашках и полосатых галстуках, с такими же ухоженными супругами – сидели за столом и любезно, хотя и несколько рассеянно, поглядывали на нас, писателей. После ужина турецкий поэт Азим пел грустные песни Назыма Хикмета. Пока он пел, к застекленной стене, которая выходила на темное озеро, подплыли похожие на призраков огромные белые лебеди. Лебеди грустно смотрели на гостей и тихо барабанили по стеклу клювами. Присутствующие испустили долгое изумленное «ах». Потом бизнесмены восторженно хлопали турецкому поэту, а мы, писатели, лебедям.

7. В октябре меня опять прихватило, и я показалась костоправу Gene A. Zdra2il из West Branch. «Это у вас от недостатка движения», – сказал Gene A. Zdrazil, разминая большими пальцами мои позвонки.

8. Из Загреба приходили длинные письма от моих друзей – об инфляции, о том, что часто отключают электричество, о том, что ничего не происходит, – о вещах совершенно непонятных. Читая эти письма, я чувствовала, что люблю свою страну за то, что она такая маленькая, и мне ее было жалко.

9. Два раза я пила кофе с писательницей из Дании, которая писала романы исключительно о пресмыкающихся. В ее романах даже рассказчиками были пресмыкающиеся. Потом я случайно нашла в книжном магазине один французский роман, в котором рассказчиком была свинья. Свинья рассказывала о своей грустной свинячьей жизни от рождения и до бойни. «Видишь?» – сказала я писательнице из Дании. «Ну и что с того?» – сказала датчанка.

10. По прошествии некоторого времени писатели начали выступать с призывами к сексу – мужчины-писатели с женщинами-писателями и наоборот. По непонятным причинам в жизнь эти призывы никто не претворил. Однако всем очень хотелось получить признание в качестве половых субъектов, даже гораздо больше, чем литературных. Турецкий поэт Азим как-то ночью вышел в коридор совершенно голым и отчаянно завопил: «I am a man!», хотя в этом никто не сомневался. «Все это потому, – сказала Хельга, пока мы составляли топ-лист мужчин-писателей с точки зрения мужественности, – что писателей хотя и уважают, но мало кто любит их как людей».

11. В декабре я отправилась в поездку по Америке, оставив в кухонном шкафчике свою кружку для чая, белую с зелеными полосками. В Сан-Франциско я встретила писателей из Бразилии, Индонезии, Венгрии и Испании. Все мы часто и случайно сталкивались на городских улицах, и это было более чем удивительно. Однажды в такси я услышала от водителя, что у городов тоже свои знаки Зодиака. К сожалению, я не смогла выяснить, какой знак у Загреба, потому что таксист не знал, где это. На аэродроме в Лас-Вегасе я неожиданно наткнулась на восточногерманского писателя Ганса. Мы с Гансом наблюдали за закатом, закат был гораздо красивее, чем на открытках. В Лос-Анджелесе я навестила своих американских друзей, писателей, которые свозили меня в Тихуану. Когда мы возвращались, на пограничном переезде была пробка из автомобилей и мексиканцев. Мексиканцы пели грустные песни и торговали огромными белыми гипсовыми лебедями. Мы любезно, хотя и несколько рассеянно, смотрели на них из автомобиля и бросали им монетки.

12. Рождественские праздники я провела в Нью-Йорке. Я жила на Манхэттене в запущенной квартире еврейской эмигрантки из Одессы. В квартире был ее папа восьмидесяти лет, который, хотя и не знал английского, целыми днями сидел в полосатой пижаме перед телевизором, и сиамский кот Ронечка, названный так в честь президента Рональда Рейгана. Я гуляла по Нью-Йорку, страшному и прекрасному, и размышляла о том, как я напишу о нем, прекрасном и страшном. Я не написала ничего.

13. В аэропорт «Кеннеди» меня вез таксист, который, услышав, куда я лечу, сказал: «Жалко, такая прекрасная страна, но там столько коммунистов!»

14. Я вернулась в Загреб перед самым Новым годом. Город показался мне маленьким, улицы страшно узкими. Наши газеты пестрели статьями и материалами о 1984 годе, разумеется, в связи с 1984 годом Оруэлла. С еще не растраченными запасами энергии, которые я накопила, шагая по улицам Нью-Йорка, я выскочила из дому и поймала себя на том, что бессмысленно кружу вокруг Цветной площади. Тогда я поспешила укрыться в кино и посмотрела «Полицейский из Бронкса» с состарившимся Полом Ньюменом в главной роли. После кино в кафе «Дрина» я оказалась один на один с грустной котлетой на тарелке и фактом, что Загреб действительно очень маленький. Я стала двигаться меньше.

15. Половину зарплаты я потратила на открытки с надписью «Привет из Загреба». Вскоре я получила открытку от писателя из Ганы, с надписью «Привет из Аккры».

16. В апреле я вместе с писателями Сашей и Велимиром поехала в Москву на встречу писателей. Там два журналиста попросили меня и Велимира дать интервью. Сначала они несколько раз сфотографировали нас перед гостиницей «Пекин», в которой мы остановились, а потом выразили желание снять нас перед памятником Маяковскому, который и сам стоит перед гостиницей «Пекин». Мы согласились. Маяковский был очень большим, а мы, соответственно, очень маленькими. Вокруг памятника, посматривая на нас, прогуливался старичок. Журналисты заволновались – этот старик не кто иной, как сам скульптор Кибальников, именно тот Кибальников, который сделал вышеупомянутый памятник Маяковскому! Тогда они снова стали нас фотографировать, теперь уже вместе с Кибальниковым. Мы опять были очень маленькими, скульптор Кибальников чуть побольше, потому что он влез Маяковскому на ботинок, а Маяковский самым большим. Потом журналисты умчались, забыв про интервью. Moй московский приятель Витя уверял меня, что скульптор Кибальников давно в могиле. Все это было очень странно.