Форсирование романа-реки

– Во-вторых, – продолжал тот, – я получил квартиру. Свиньи, настоящие свиньи, дали квартиру в самом центре, двести квадратных метров, я ведь их просил: ребята, дайте мне что-нибудь поменьше, но новое! Катастрофа!

– Почему же… – начал было Пипо, но Прша его тут же прервал.

– Почему?! А ты знаешь, во что мне встал весь ремонт?! Если бы хоть я сам мог что-то делать, помогать, я бы и слова не сказал! Но так… Я чувствую себя просто инвалидом… неполноценным…

– Да ладно… – примирительным тоном вступил Пипо.

– Нет, не ладно! – снова прервал его Прша. – Как можно творить, когда парализован палец?! Стихи еще так-сяк, но роман!

Пипо знал Пршу только как поэта, однако сейчас ему не хотелось поднимать вопрос о том, что это за роман.

– Купи диктофон, – предложил он.

– Теперь уже поздно, дело сделано! Роман уже вышел. В среду презентация! – махнул рукой Прша и неожиданно ожесточенно накинулся на Пипо: – Ты что, надо мной издеваешься, да? Дело ведь вовсе не в технике! Это же все равно что предложить человеку без ноги, без нижней конечности купить протез!

– Прости, – сказал Пипо, хотя не видел ничего ужасного в том, чтобы посоветовать человеку без ноги купить протез. Псевдонародное лицо Прши смягчилось.

– Старик, это же не просто практический вопрос, это вопрос гуманизма! И опять же, речь идет не о физической инвалидности, а о гуманистической! Мы, и я, и ты, – тут Прша по-свойски ткнул пальцем в грудь Пипо, попав прямо в букву «N», – все мы живем как в лесу! И у нас не только человек человеку, но и писатель писателю – волк!

Прша приостановился, поднял брови, ожидая реакции, а потом конспиративно пригнулся к Пипо.

– А как они против меня ополчились, ты ведь читал, слышал?

– Из-за пальца?! – искренне удивился Пипо. На лице Прши появилось такое выражение, будто он неожиданно понял, что имеет дело с идиотом, и тут же решил не обращать на это внимания.

– Какой-то кретин, поэтишка молодежный, выступил против меня в их газетенке, обвиняя во всех грехах, знаешь, как они это делают, тотально, по схеме – общая критика жизни и творчества! И ты знаешь, что я ему сказал?! Я ему сказал: давай не будем играть в прятки, давай не будем маскироваться, просто тебе, парень, не нравится вот эта звезда.

Прша, намереваясь продемонстрировать воображаемую звезду, постучал себя пальцем по лбу – снова в манере исполнителей народной музыки, которые пантомимическими движениями комментируют текст своих песен. Пипо как благодарный слушатель проследил взглядом за траекторией пальца.

– Это звезда, сказал я ему, это она сияет здесь, сияет она, а не моя персона! Ты, парень, сказал я, родился под музыку, под песни Beatles, а я под взрывы и свист пуль в партизанском госпитале на Петровой горе! И мы с тобой – не одно и то же!

– Ну, разумеется, нет…

– Не одно и то же! Парень тут же вылетел из газеты. В тот же день! Теперь ты понимаешь, о чем идет речь и о чем я тебе толкую… – сказал Прша и хотел еще что-то добавить, но тут заметил кого-то, кто целиком завладел его вниманием.

– Извини, старик, бегу, спешу… Вон, Министр меня ищет. Утром у нас тут один из гостей салазки откинул… – Прша быстро и доброжелательно ткнул Пипо кулаком в плечо и, будто что-то припоминая, добавил: – Э, старик, ты ведь Пипо, правда?

– Финк! – вылетело у Пипо, но Прша уже спешил к выходу. Пипо утомленно провел ладонью по лицу. Ну и дурак же я, – подумал он и помрачнел.

– Whisky, – сказал он бармену кратко.

– Пожалуйста, Mr. Fynket.

– Эй, ты! – спокойным голосом окликнул он Прилизанного.

Прилизанный резко обернулся. Fynke с молниеносной быстротой выхватил револьвер и выстрелил. Прилизанный свалился на пол.

Fynke спокойно засунул револьвер в задний карман.

– Кое-кому действительно недостает такта. Сколько с меня, Joe? – спросил он бармена, залпом выпив виски.

– Мы угощаем, Mr. Fynke!

Выйдя из бара «Диана», Пипо направился в туалет. Открыв дверь, он столкнулся в огромном зеркале с самим собой. Рядом с собственным отражением он увидел молодого человека такого же роста, с такими же коротко стриженными светлыми волосами, с голубыми глазами, в джинсах и белых кроссовках, в голубой трикотажной футболке, на которой можно было прочитать надпись «Berkeley University». Пипо оторопел и, застыв на месте, уставился на фигуру в зеркале.

– Hi! – сказала бодро футболка Berkeley University.

– Hi! – сказала смущенно футболка New York University и шмыгнула в кабинку.

4

Откровенно говоря, Министр вообще не чувствовал себя министром. Да какой ты министр, если тебе приходится иметь дело с кем попало. Он был «политическим работником», вот кем он был, «номенклатурой». Его сунули на это место досидеть до пенсии. Возиться с писателями, с швалью этой. Единственное, что придавало его деятельности смысл, так это то, что познакомился с Вандой. А Ванда была лучшим из всего, что он имел за всю свою жизнь… Во время войны и первое время после все было просто, ясно и как-то по-человечески. А потом все запуталось. Но деваться уже было некуда. Он стал винтиком механизма. На мясника выучился как раз перед войной. Ушел в партизаны. Потом его бросили на пищевую промышленность, потом переквалификация, потом усовершенствование… Курсы руководителей, потом пединститут. Надо. Потом работал, потом газеты, потом телевидение… Биография у него побогаче, чем у Джека Лондона! А эти, нынешние? Ничего не знают, ни в чем не разбираются. Даже в собственной профессии, не говоря об остальном. А он хоть сейчас смог бы сделать сардельки! Но такого, как теперь, не было никогда. От него все время требовали широты взглядов, терпимости, демократизма… Как будто он метрдотель в писательском клубе, а не «политический работник»! А они, писаки эти? У них не было никаких других дел и обязанностей, кроме как болтать, ругать, жаловаться, оплевывать друг друга и всю нашу систему и публиковать свою никому не нужную чушь. Бить себя в грудь и задирать нос, сочиняя всякую дрянь! Он за свои политические убеждения шел на риск, мог оказаться в тюрьме, мог погибнуть во время войны, а эти, нынешние, у них, конечно, тоже есть политические убеждения, но только без всякого риска. Они используют свободу для того, чтобы молоть что попало и, разумеется, всегда против системы, но при этом от этой же системы требуют обеспечить им положение, социальные права, пенсии, государственные квартиры, заграничные поездки, высокие гонорары… И за что?! За сборник стихов, который сам автор и пара критиков превозносят как гениальный. Это, мол, культура, а без культуры нам нельзя. Да насрать я хотел на такую культуру! Сначала ты стань нобелевцем, как Андрич, [1] а потом заявляй о себе! И где еще такое встретишь? В какой стране? Нигде. Там – изволь, можешь быть гением, но только за свой собственный счет. Или помирай. Сколько таких гениев перемерло – и ничего. Кстати, именно эта самая система ежегодно оплачивает им и такое развлечение, как литературные встречи. Потому что якобы важно поддерживать контакты с внешним миром… Вот теперь они четыре дня будут здесь болтать, звякать бокалами, ничтожества вонючие, не в состоянии даже иностранные языки выучить, а сами хотят со всем миром быть на «ты». А эти иностранцы, которые приезжают, можно подумать – бог знает кто! Те, что с Востока, едут купить женам лифчики и трусики, а те, что с Запада, – попробовать schliwovitzu и chevapchicbi… Вот два года назад какой-то шведский полуславист все время тянул его за рукав и допытывался, где он может поесть «глаз». «Что за „глаз", скажите, пожалуйста?» – «Глаз от овца. Я слышать то самый лучшая югославский кушенье». Ну нашли ему такой ресторан. Почему-то все считали, что он якобы член комитета по Нобелевским премиям. Член. Почти! И это называется культурный обмен?! Наши суют им свои книжонки, которые иностранцы почему-то всегда забывают в отеле. Оставляют горничным. Да и что им делать, они же не знают нашего языка. Но свои-то книги всегда стараются нам навязать. А мы, дураки, обязательно печатаем. Чтобы нам чего-нибудь не упустить. Чтобы идти в ногу с миром. А мир-то – хочет ли он идти в ногу с нами?! Или же ему на нас плевать? Хватит. На пенсию. Вот что мне нужно. Ванда и пенсия. Переселюсь к Ванде. А этой змее оставлю и квартиру, и машину, и дачу на море. И ту, что под Загребом, тоже. Все. Ей и этому ничтожеству, тридцатилетнему рокеру, который оказался не в состоянии ни институт закончить, ни в армии отслужить, бездельник, дармоед, дурак. Жаль, что вовремя не надавал ему по шее. Из педагогических соображений. Чтобы не обвинили в отсутствии широты взглядов и демократичности… и прочем дерьме!