Уэйкфилд

Эдгар Лоуренс Доктороу

Уэйкфилд

Люди скажут, что я бросил жену — фактически, возможно, так и есть, но ведь не намеренно! Я не собирался дезертировать. Череда странных обстоятельств привела меня на заваленный рухлядью и загаженный енотами чердак, откуда все и началось, само по себе, и откуда, конечно, я бы мог пройти через дверь к жене и двум дочерям, как делал это, возвращаясь домой по вечерам, все четырнадцать лет семейной жизни. Диана вспоминала, что видела меня последний раз в то самое утро, когда подвезла до станции и резко нажала на тормоза, а я вышел из машины и, прежде чем закрыть дверцу, наклонился и попрощался с ней загадочной улыбкой, — она-то думала, что я бросил ее именно тогда. На самом деле, я готов был забыть прошлые обиды и в тот же вечер вернулся — что тоже факт — с твердым намерением войти в дом, который я, то есть мы, купили, дабы растить в нем наших детей. И если выкладывать все начистоту, помню еще, как забурлила кровь в предвкушении секса, поскольку семейные ссоры всегда действовали на меня таким вот образом.

Радикальная перемена чувств, несомненно, может случиться с каждым, и, как многое другое, это наверняка коренится в характере. Разве человек, живущий по правилам и в соответствии с долгом, не способен выскочить из привычной колеи и, потревоженный каким-то шумом на заднем дворе дома, отшатнуться от одной двери, чтобы войти в другую и сделать первый шаг на пути изменения собственной жизни? Подумать только, куда меня занесло с этим изменением, — вряд ли это укладывается в рамки заурядной мужской измены.

Должен заявить, что сейчас моя любовь к Диане подлиннее, нежели раньше, на протяжении всей совместной жизни, включая день нашей свадьбы, когда невеста была невообразимо красива в белом гипюре и лучи солнца, струившиеся сквозь витражные окна, одаривали ее шею радужной бархоткой. А в тот вечер, о котором я веду речь, последний вагон отправлявшегося в 17.38 поезда, вагон, где я сидел, не тронулся с места. С чего бы это? Даже с учетом плачевного состояния железных дорог в стране, когда, спрашивается, подобное случалось? Каждый пассажир нашего вагона — а все вдруг оказались во тьме — в недоумении стал вопрошать попутчиков, в то время как поезд с остальными вагонами исчез в тоннеле. Ощущение, что мы попали в ловушку, подтверждал голый бетонный перрон, освещенный лампами дневного света. Послышался чей-то смешок, но уже через мгновение несколько пассажиров, вскочив, принялись барабанить по дверям и окнам, пока с рампы не спустился какой-то человек в форме и не разглядел, приставив ладони к глазам, что творится внутри вагона.

Дальше, доехав наконец с опозданием часа на полтора до своей станции, я оказываюсь под шквалом слепящих фар внедорожников и такси. И вся эта низовая иллюминация — под неестественно черным небом, потому что, как выясняется, в городе сбой в подаче электричества.

Происшествия эти вроде бы никак напрямую не связаны. Оно и понятно, но, когда уставший после долгого рабочего дня человек пытается добраться до дома, в мозгу срабатывает эффект Доплера, и кажется, что из этих неурядиц складывается траектория гибели цивилизации.

К дому я побрел пешком. Как только вереница сверкавших фарами машин, двигавшихся со стороны станции, проехала мимо, все вокруг затихло и погрузилось во мрак: ухоженные фасады магазинов на главной улице, здание суда, заправочные станции в обрамлении живой изгороди, начальная школа в готическом стиле у озера. Миновав центр, я зашагал по извилистым улицам фешенебельной части нашего городка. Мы живем в одном из старых кварталов, застроенных громоздкими, по большей части викторианскими, особняками с мансардами, полукруглыми террасами и отдельно стоящими гаражами, переделанными из бывших конюшен. Все дома располагаются на пригорках или в стороне от проезжей части, а владения отделяются друг от друга неплотными рядами деревьев — мне всегда нравилась эта многолетняя основательность, теперь же, казалось, весь квартал нарочито выставляется напоказ. Я вдруг осознал, что выбрал это место неспроста — но чем оно, спрашивается, лучше любого другого? Эта мысль сбивала с толку, мешала.

Мерцающие огоньки свечей или пляшущие лучи карманных фонариков в окнах заставляли думать о домах как хранилищах семейных тайн. Луны было не видать, тучи висели низко, а под ними резкий не по сезону ветер тормошил кроны норвежских кленов, выстроившихся вдоль дороги, и разбрызгивал по моим плечам и волосам мелкие капли весеннего дождя. Этот душ я посчитал насмешкой над собой.

С подобными мыслями, казалось бы, нужно поспешить к домашнему очагу. Я ускорил шаг и не преминул бы свернуть на дорожку и подняться по ступенькам к входной двери, если бы не взглянул на ворота и не увидел нечто, показавшееся мне тенью, мелькавшей возле гаража. Вот я и направился туда, громко топая по гравию, чтобы отпугнуть невесть что — предположительно, какого-то зверька.

Рядом с нами существовал мир животных. Я имею в виду не только собак и кошек. Олени и кролики регулярно лакомились цветами в нашем саду, наведывались и канадские гуси, и скунсы, а бывало, что и рыжая лиса, но на сей раз это оказался енот, причем крупный. Мне никогда не нравились эти зверьки с цепкими лапами. Я всегда подозревал, что енот — более близкий сородич человека, нежели обезьяна. Я взмахнул портфелем с деловыми бумагами, будто собирался бросить им в зверька, и тот убежал за гараж.

Защищая свои владения, я погнался за енотом. У подножья наружной лестницы, ведущей на чердак над гаражом, он встал на дыбы, зашипел, оскалился и угрожающе замахал передними лапами. Еноты подвержены припадкам бешенства, и этот, видимо, тоже взбесился: глаза горели, слюна, стекая, как жидкий клей, повисла по обе стороны пасти. Я поднял камень — этого оказалось достаточно: зверь скрылся в зарослях бамбука, отделявших задний двор нашего соседа доктора Сондервана, психиатра, авторитетного специалиста по синдрому Дауна и прочим генетическим недоразумениям. На чердаке гаража, куда мы сваливали все что ни попадя, обнаружились квартиранты: три детеныша, само собой, енота, — вот, значит, по какому поводу кипеж. Не понимаю, как эта семейка очутилась наверху. Вначале я увидел глазенки, несколько разом. Детеныши резвились в темноте, прыгая по сваленной в кучу мебели, как пушистые мячики, пока мне не удалось наконец выгнать их за дверь и, шикая, спустить по ступенькам вниз, где мать сможет их заполучить.

Я включил сотовый телефон, чтобы стало хоть чуточку светлее.

Чердак был забит свернутыми ковриками, старинными безделушками, коробками со студенческими конспектами, ненужными настольными играми; рядом громоздились унаследованный женой сундук для приданого и клюшки для гольфа ее покойного отца, устаревшая стереоаппаратура, сломанный секретер, складные детские кроватки и много чего другого. Семья у нас хотя и молодая, но с богатой историей. Я был до смешного уверен, что сражался за правое дело и отстоял свое королевство от захватчиков. Но потом меня накрыла меланхолия: на чердаке нашлось достаточно старья, чтобы расчувствоваться, а я всегда грущу, глядя на реликвии, особенно на старые фотографии.

Все было покрыто толстым слоем пыли. Круглое слуховое окошко на передней стене не открывалось, и окна на боковых стенах, казалось, прилепленные к рамам свисавшей с них паутиной, не поддались. Чердак срочно требовалось проветрить. Я поднапрягся и передвинул мебель, после чего смог распахнуть настежь дверь. Стоя на верхней ступеньке лестницы и вдыхая свежий воздух, я вдруг заметил огни свечей, проглядывавшие сквозь бамбук на границе нашего двора и владений соседа, того самого доктора Сондервана. В своем доме он поселил несколько юных пациентов, которых пытался обучить элементарным навыкам домашнего труда и общения с нормальными людьми, что являлось частью его экспериментальной работы и несколько противоречило профессиональной этике. Когда кое-кто из соседей выступил против его инициативы организовать этот маленький санаторий на дому, я встал на защиту доктора Сондервана, хотя, должен признаться, Диану, как мать двух девочек, нервировало, что рядом живут дебилы; впрочем, никаких хлопот они нам, разумеется, не доставляли.