Уэйкфилд

Долгий день утомил меня, но, вероятно, в большей мере я страдал от душевного смятения. Поискав, куда бы приткнуться, я обнаружил кресло-качалку с прорехой в сиденье, которое давно уже собирался починить, и, погрузившись в полную темноту, после того как в сознании стерлось мерцание свечей, сел в него с намерением передохнуть, однако уснул. Разбудил меня свет, пробивавшийся сквозь пыльные окна. Я проспал всю ночь.

Наша с Дианой последняя ссора произошла из-за того, что она флиртовала с неизвестным мужчиной на лужайке дома, куда нас пригласили на коктейль в прошлый выходной, и мне это не понравилось.

— Я не флиртовала, — сказала она.

— Ты откровенно с ним заигрывала.

— Исключительно в твоем изощренном воображении, Уэйкфилд.

Она всегда так делала, когда мы ссорились, — называла меня по фамилии. Я переставал быть Говардом, я был Уэйкфилд. Такое обращение стало одной из ее феминистских адаптаций «мужского разговора», что меня бесило.

— Ты говорила намеками, — сказал я, — и чокалась с ним.

— Какие там намеки! — возразила Диана. — Если хочешь знать, я так ответила на какую-то его глупость. Смеялись все, кроме тебя. Прости, Уэйкфилд, за то, что иногда мне бывает хорошо. Постараюсь, чтобы впредь этого не повторилось.

— Ты уже не в первый раз говоришь намеками на глазах у мужа. А потом делаешь вид, будто ничего не произошло.

— Пожалуйста, оставь меня в покое. Господь свидетель, ты заморочил мне голову так, что я уже теряю в себе уверенность. Теперь я не просто вступаю в контакт с людьми, а занимаюсь тем, что в угоду тебе слежу за своей речью.

— Ты вступала с ним в контакт. Отлично.

— Неужто ты полагаешь, что, вступив однажды «в контакт» с тобой, мне захочется повторить этот опыт с кем-то еще? Каждый день я только и думаю, как бы положить этому конец, только того и жду.

Вероятно, она говорила правду. Сидя в поезде по дороге на работу, я вынужден был признаться себе, что намеренно затеял ссору, из духа противоречия и не без привкуса эротизма. Я не очень-то верил в то, в чем ее обвинял. Сам частенько проявлял интерес к другим, а ей приписывал свойственную мне тягу к приключениям. Вот так и рождается ревность хотя, быть может, я ошибаюсь. Возникает чувство, будто все вокруг прирожденные лицемеры. Мне и вправду стало досадно, когда я увидел, как она стоит с бокалом белого вина в руке и беседует со случайным знакомым — эдакое невинное дружелюбие, которое всякий мужчина, не я один, может спутать с приглашением к большему. Того парня не назовешь чертовски привлекательным, однако я был задет — она кокетничала с ним так, словно меня не было рядом.

Диана обладала природной грацией и выглядела моложе своих лет. В колледже она занималась танцами и по-прежнему двигалась как танцовщица, чуть вывернув носки наружу и высоко подняв голову, — скользила, а не просто переступала с ноги на ногу. Даже после рождения двойняшек она оставалась изящной и хрупкой, как в день нашего знакомства.

А теперь, при свете первых лучей нового дня, я понял, что загнан в тупик ситуацией, которую создал сам. Не берусь утверждать, что мыслил я рационально. Но мне и вправду казалось, что войти сразу в дом и объяснить, какое стечение обстоятельств заставило меня провести ночь на чердаке, будет ошибкой. Диана наверняка всю ночь не сомкнула глаз, меряя шагами комнату и теряясь в догадках, что стряслось. Увидев меня и испытав облегчение, она может вспылить пуще прежнего. Либо заподозрит, что я был с другой женщиной, либо, если поверит мне, придет в ужас, расценив мою причуду как новую точку отсчета в нашей совместной жизни. В любом случае, накануне мы все-таки повздорили, и, возможно, она сочтет ссору знаком того, что брак наш дал трещину, рассуждал я, хотя верилось в это слабо. Для двойняшек же, расцветающих подростков, я человек, с которым они, к сожалению, вынуждены жить под одной крышей и краснеть в присутствии друзей — ведь этот чудак ничего не смыслит в их любимой музыке. Они отгородятся от меня демонстративно. В моем сознании мать и дочери играли в команде противника, в домашней команде противника. И я пришел к выводу, что сейчас будет разумнее избежать семейной сцены, которую только что прокрутило мое воображение. Пусть это случится позднее, но не теперь. Мне еще только предстояло обнаружить свою склонность к нарушению долга.

Когда я сошел вниз по лестнице и облегчился под бамбуком, утренняя прохлада поприветствовала меня легким ветерком. Енотов не было видно. Спина немного затекла, я ощутил первые позывы голода, но, признаюсь, совершенно не чувствовал себя несчастным. И что такого особенного в семье? С какой стати надо считать ее священной и неприкосновенной, думал я, и почему человек обязан прожить в ней всю свою жизнь, даже если эта жизнь не позволяет ему себя реализовать?

Стоя в тени гаража, я мог держать в поле зрения весь двор, включая норвежские клены, березы с белыми в крапинку стволами, старую яблоню, ветви которой касались окон большой общей комнаты, и, кажется, впервые в жизни осознал, что зеленое великолепие этого клочка земли совершенно безразлично к человеческой жизни и существует обособленно от стоящего на нем викторианского особнячка. Солнце еще не взошло, трава была прикрыта волнистой дымчатой вуалью, кое-где усеянной блестящими каплями росы. На старой яблоне уже начали пробиваться белые цветки, а в бледном свечении неба я разглядел неброскую вывеску мира, с которым мне еще только предстояло познакомиться.

Тут я мог бы спокойно отпереть заднюю дверь и наведаться на кухню, ведь в доме наверняка все еще спали. Вместо этого я поднял крышку мусорного бака и обнаружил свой вчерашний обед, вываленный прямо на пластиковый пакет так, что порядок, в котором он был разложен на тарелке, ничуть не нарушился: по кругу лежали поджаренная на гриле телячья отбивная, половина печеной картофелины белой мякотью вверх и кучка зеленого салата в масляной заправке. Могу себе представить выражение лица все еще сердитой после утренней перепалки Дианы, явившейся сюда, чтобы избавиться от еды, которую она, как дура, готовила для своего благоверного.

Интересно, на каком часу ожидания ее терпение лопнуло? Каким запасом времени она пожертвовала в мою пользу? Другая, возможно, отправила бы обед в холодильник, но не такова была Диана: я жил в тисках ее правосудия, не зная покоя, как заключенный, в камере у которого всегда горит лампочка. То я не интересовался ее работой, то кривил душой, то надменно вел себя с ее матерью. Или: в погожую осеннюю пору убивал выходные у телевизора, за дурацким футболом. А еще не хотел, чтобы перекрашивали стены в спальнях. Пусть так, но если она считает себя ярой феминисткой, к чему так ревностно следить за тем, открыл ли я перед ней дверь, помог надеть пальто или нет?

Потребовалось всего-навсего постоять перед домом тем прохладным ранним утром, чтобы понять ситуацию в целом: Диана сознавала, что вышла не за того. На свой счет я не заблуждался — я, конечно, не подарок, — но даже ей следовало бы признать, что со мной не бывает скучно. И потом, какие бы проблемы у нас ни возникали, они никогда не были связаны с сексом, которому мы отводили значительное место в жизни. Может, я питал иллюзии, полагая, что секс — фундамент прочного брака?

Когда в голове творится такое, трудно заставить себя войти в дверь и объявить, что пришел домой. Укрывшись за гаражом, я позавтракал окоченевшей телятиной и картошкой. С Дианой меня познакомил мой лучший друг Дирк Ричардсон, которого я знал еще со школы. Поскольку она с ним встречалась, я приглядывался к ней с особым вниманием. На мой взгляд, она была хорошенькая, очень привлекательная, мило улыбалась, светло-каштановые волосы собирала сзади в хвост и отличалась прекрасной фигурой, в чем можно было убедиться, взглянув на нее даже мельком, однако на мысль о возможности серьезных с ней отношений меня натолкнул явный и глубокий интерес, который проявлял к ней Дирк. Вначале Диана неизменно отвечала мне отказом. Но потом, когда я сказал, что получил разрешение от Дирка пригласить ее куда-нибудь, сменила гнев на милость. Я, конечно, соврал. В итоге, когда они с Дирком уличили меня в предательстве, положение сильно ухудшилось: в последовавшем далее и затянувшемся на многие месяцы соперничестве мы разрывали бедную девушку между собой, образовав самый несчастный треугольник, какой только можно вообразить. Что и говорить — все трое были еще детьми. Я едва окончил юридический в Гарварде, Дирк получил первую работу с испытательным сроком на Уолл-стрит, Диана трудилась над диссертацией по истории искусств — кто мы были такие? Юнцы, видевшие себя в будущем обитателями респектабельных кварталов Ист-Сайда. Временами Диана отказывалась от свиданий со мной, временами — с Дирком или вообще ни с кем из нас не встречалась. По прошествии лет очевидно, что все это было в порядке вещей: дрейфующих по воле гормональных приливов двадцатилетних людей прибивало то к одному, то к другому берегу.