Избранные произведения

что здесь присутствует рябой Семка, который один раз уже

подковырнул его насчет этой свадьбы.

Кум Спиридона, Сергей Горбылев, пожилой мужик с серой

курчавой бородой и волосками на носу, как будто понял, что

чувствовал Спиридон. Он отодвинул ногой черепки и,

нагнувшись к Спиридону, подмигнул и сказал тихонько:

– Себе тоже в гости пришел?

– Вроде этого...– ответил угрюмо Спиридон.

Наконец оживились, зашумели. Молодые ребята, напирая

друг на друга, толпой вытеснились из спальни, причем всех

толкали.

Комсомолец Гараська Щеголев, друг жениха, вышел на

середину избы и поднял вверх руку, как бы требуя тишины. Все

затихли и смотрели на него и друг на друга с неловким чувством

ожидания, что он сделает или скажет что-то такое, отчего всем

будет стыдно и неловко за него и за себя. Гараська утер губы

платком и, заложив палец за борт френча, сказал краткое

приветствие молодым, заключавшееся в том, что он поздравлял

383

новую пару, отказавшуюся от предрассудков и строящую новый

быт.

Жених в коричневом френче и брюках, стоя рядом с

невестой, то смотрел на оратора, то, улыбаясь, перешептывался

с невестой, чтобы скрыть свою неловкость. А она тоже изредка

шептала ему что-то, закрыв рот рукой.

И опять эта смелость и развязность дочери показалась

Спиридону почти бесстыдством. Его старуха – не то что

шептать и смеяться при всех с ним, когда он был женихом, она

стояла, словно окаменела совсем,– до того боялась.

Спиридон смотрел на оратора, на его сухой, свешивающийся

наперед вихор, и ему лезли мысли о том, что на него – отца

наплевали, да еще на смех подняли, когда в молоко попал, всем

командует какой-то мальчишка, у которого на губах молоко не

обсохло.

В особенности ему показалось, что над ним потешается

Семка, который, сидя на подоконнике и свертывая папироску,

поглядывал на жениха с невестой и все ухмылялся чего-то. Лицо

у него было рябое от оспы и на носу было особенно много

рябин, так что кончик его был точно весь изъеден. И от того

лицо его казалось Спиридону особенно гнусно-ехидным.

За стол он сел в поддевке, и ее широкие рукава, обшитые

полоской кожи, мешали ему управлять ножом и вилкой. Стал

резать курицу, упер вилку стоймя в тарелку, а она, неожиданно

соскользнув, так взвизгнула, что все гости испуганно

оглянулись. А соседа с левой стороны всего обдал куриным

желе, тот испуганно выбирал его из курчавой бороды, точно ему

в бороду не куриное желе, а искры из кузнечного горна попали.

Спиридон опять весь покраснел и с досады чуть не пустил

тарелкой об пол и не ушел. Но удержался и только отставил

тарелку и стал только пить.

– Неподходящее, видно, дело? – сказал ему через стол Семка.

Спиридон посмотрел на него и ничего не ответил.

Языки развязывались все больше и больше. Ножи отложили

в сторону и стали работать руками, разрывая сухожилия на

куриных ногах и обгладывая их зубами с маслеными губами.

Молодежь, обступив молодых, заставляла невесту пить водку и

целоваться с женихом

И Спиридону казалось, что они нахальничают над его

дочерью у него на глазах, а все смотрят на него и, наверное,

смеются над ним, что он сделать ничего не может.

384

Семка рябой, то и дело наклонясь вперед над столом пьяной

головой, смотрел неслушающимися глазами на молодых, потом

переводил их на Спиридона, и вдруг закричал пьяным голосом:

– Вали, ребята, целуй ее все,– не венчанная!

Спиридон побелел.

Соседние с Семкой мужики начали унимать его, а он еще

больше кричал и хохотал пьяным смехом в лицо Спиридону.

Все сразу затихли. Назревал скандал. Но все-таки все были

далеки от мысли о том, что сейчас произойдет.

– Вали, ребята, не церемонься! – закричал опять было Семка.

Но в это время вдруг что-то случилось... Сидевшие рядом со

Спиридоном два мужика полетели на пол, а Спиридон очутился

около Семки и стал душить его за горло. Семка одной рукой

отдирал руки Спиридона, а другой искал на столе нож. Заметив

его движение, Спиридон не спеша отвязал одной рукой с пояса

под поддевкой свой самодельный из косы нож. Отвязав, он

навалился на Семку среди отшатнувшихся от них соседей по

столу и только было взмахнул рукой над моргавшим под ножом

мужичонкой, как у него на руке повисла Алена и закричала:

– Спиридон, голубчик, будет... Спиридон, голубчик, не надо...

Он с озверелым видом изо всей силы отмахнулся от жены

рукой, в которой у него был нож, и Алена, слабо, испуганно и

как бы удивленно вскрикнув, медленно осела на пол.

Платье на ней было разрезано от груди до самых ног, и на

полу показалась лужа темной крови, стекавшей от нее узеньким

ручейком в углубление, и на ней плавала и кружилась пыль от

земляного пола.

III

Рана оказалась смертельной. Алену свезли в больницу, и она

медленно умирала.

Все в деревне жалели Спиридона и говорили о том, какое

несчастье опрокинулось на него: осталось хозяйство без бабы.

Соседи часто заходили к нему, когда он сидел один, опустив

голову, и говорили ему о том, что одному ему трудно в хозяйстве

будет, что нужно жениться, ведь он еще не старик.. Можно

посватать за Катерину Соболеву, она хорошая по душе и

работящая баба, хотя, впрочем, у нее трое ребят. Тогда можно

взять Степаниду, у нее один мальчишка, вырастет,– помощником

будет.

385

Но Спиридон ничего не хотел слушать.

На третий день его допустили к раненой.

Когда больничная сестра в белом халате провела Спиридона

по высокому коридору и остановилась перед крайней дверью,

Спиридон, шедший за ней неловко на цыпочках в своих

больших сапогах и с шапкой в руках, тоже остановился и

посмотрел на свою шапку, точно не зная, куда ее деть, и на свои

сапоги, не наследил ли он ими.

Сестра вошла в палату. Спиридон в раскрывшуюся дверь

увидел в дальнем углу пустой палаты койку и на ней чей-то

незнакомый и чужой желтый лоб.

Сестра, заглянув на эту койку, повернулась и поманила

Спиридона. Тот, еще больше приподнявшись на цыпочки,–

отчего его сапоги неловко вихлялись на скользком натертом

полу,– подошел.

Перед ним лежала Алена. Желтый, как у покойника, лоб

оказался ее лбом. И странно было, что он так быстро стал

таким. Вокруг глубоко запавших глаз залегли серые, землистые

тени. Поверх серого больничного одеяла лежали выпростанные

бледно-желтые, точно только что вымытые руки с выросшими

желтыми ногтями.

Сестра вышла. Спиридон сел на кончик табуретки у постели.

Ему было стыдно и неловко, что он сам убил ее, а теперь

пришел навещать.

– Ну, как?..– спросил Спиридон каким-то чужим, как ему

показалось, голосом. Хотел откашляться, но побоялся.

Слабый взгляд умирающей остановился на нем, и по ее лицу

вслед за мелькнувшей бледной, как бы ободряющей улыбкой,

пробежала тень заботы.

– Помру...– слабо, едва слышно выговорили ее бледные,

бескровные губы. Она несколько времени лежала неподвижно,

как бы отдыхая от сделанного усилия. Потом все с тем же

выражением заботы сказала:

– Вот беда-то свалилась... как ты теперь один будешь... не

справишься с хозяйством-то.

Она вошла в свою обычную роль заботы о нем и говорила

так, как будто не ее положение умирающей нуждалось в заботе

и сочувствии, а положение Спиридона, который остается жить

один, когда у него картошка не вспахана и за ним самим некому

будет присмотреть и некому помочь.

386

И Спиридон как-то по привычке принимал это и даже

невольно делал вид, как будто его положение действительно